Красноармеец Горшечников

Снарк

– Бог простит.

– Ваше счастье, что машина цела, - буркнул шофёр, - а то бы сделал из вас чучелы соломенные, конникам для тренировки.

Он дал по газам и умчался, оставив после себя облако сизого вонючего дыма.

Друзья переглянулись.

– Зуб виноват, - великодушно сказал Ромка.
– Тоже, сторож выискался. У, зверь бобруйский!
– Он замахнулся кулаком.

Пёс заскулил, не понимая, в чём он виноват.

– Придётся брать коней, - проговорил Гарька подавленно.

– Что ж я Фильченко скажу? Пока от него новой винтовки

допросишься, все потроха вынет.

– Возьмёшь мою, к Фильченко я сам пойду.

Друзья побрели на конюшню.

Златоверхов поджидал их, картинно облокотившись о перила. Увидев друзей, он сделал утомлённое лицо (дескать, сколько можно дожидаться), вынул портсигар, намереваясь закурить. Сзади набежала радостная баба - «Усиленный дали!», - толкнула поэта в корму. Златоверхов сделал журавлиный пируэт; портсигар ляпнулся в месиво бывшей клумбы. На рассыпавшиеся сигареты кинулись уличные мальчишки, расхватали их вмиг и давай бог ноги.

Ромка спешился, поднял портсигар.

– Нате. Хорошо, что из соломки, а не золотой, а то бы и его упёрли, стервецы. Вы верхом?

– Мне обещали автомобиль.
– Златоверхов осмотрел Ромку с макушки до подмёток, будто надеялся найти автомобиль у него в кармане.

– Мы вам возьмём извозчика, - быстро сказал Гарька, - а сами обок поедем. Неужто и вправду на вас кто-то покушается?

– Вы недооцениваете силу поэтического слова.
– Златоверхов отбросил кудри со лба.

– Что вы, я очень даже… дооцениваю. Я даже сам сегодня ночью сочинил одно стихотворение. Прочитать?
– Гарька с надеждой покосился на поэта.

Тот снисходительно кивнул.

Гарька прочистил ставшее наждачным горло, заложил руки за спину, выпрямился и начал:

– Как подойти и как сказать,

Что сердцу плохо без тебя,

Вот иссякают силы ждать:

И лицезреть мне так обидно

Тебя в толпе чужих людей.

Как скрыть мне боль - её же видно,

А с болью жить ещё больней.

И почему я вдруг влюбился

В тебя, и больше ни в кого?

Чтоб сердце, так любя, томилось,

Душе же было тяжело.

Такая жизнь. Страдать мне вечно

И каждый день тебя всё ждать,

Когда полюбишь - неизвестно,

Придётся мне стихи писать. * 23

– Здорово!
– искренне проговорил Ромка.

– Полагаю, вы сочинили эти стихи для девушки?
– Златоверхов усмехнулся.
– Лучше почитайте ей Пушкина, иначе ваша девушка испугается и убежит. Может быть, кухарка и может управлять государством, но поэтический талант даётся не каждому.

Гарька стоял как оплёванный.

– В стихе злободневнее не фигурность, а богатство начинки, - высказал своё мнение Ромка.

– Стихи - не пирог, молодой человек, - сказал Златоверхов.
– Принесите мне папиросы, будьте добры. На столе в моём кабинете пачка «Иры». Буду ждать вас здесь.

Он отвернулся. Гарьке мучительно захотелось двинуть ему по смазливой физиономии. Он молча повернулся и пошёл по грязной лестнице, глядя в ступеньки.

– Он тебе просто завидует, - утешил

его Ромка.
– Сам-то замысловато пишет, с загогулинами, то фонарь у него на аптекаршу похож, то груши на грачей. А про чувства ничего. А народу, между прочим, про чувства тоже интересно! Может, народ тоже хочет выразить свою любовь без этих там всяких. Ты мне свой стих запиши.

– Тебе нравится?
– Гарька приободрился.

– А то! Был бы я бабой, тут же бы и размяк.

В лито дева с чудными оленьими глазами двумя указательными пальцами тыкала в клавиши пишмашинки.

– Где кабинет Златоверхова?

– За шкаф пройдите. Как пишется «технический» - через «чи» или «ща»?

– «Тихнитщицкий», - добросовестно продиктовал по буквам Ромка.

– Спасибочки.

Дева вырвала лист из машинки и удалилась, покачивая бёдрами.

Гарька с Ромкой протиснулись за шкаф с оторванной дверцей, в закут, от края до края заполненный столом красного дерева и заваленный бумагами.

Гарька снял верхний слой бумаг (поэма, театральные афишки, какие-то замусоленные листки).
– Вот… Что такое? Ромка, погляди!

Улизин прислонил винтовку к шкафу, подошёл и длинно свистнул.

– Хлебные карточки!

* * *

– Может, это его?

– Что, все? Да тут на целый полк хватит. Спекулянт он, Гарька. Надо идти в Чека.

– Не советую, молодые люди.

Гарька схватился за кобуру. Лохов-Златоверхов повёл дулом ромкиной винтовки.

– Как глупо с моей стороны было послать вас сюда. Совсем забыл про карточки. Не двигайтесь. Впрочем… - Голубые глаза заволоклись грустью.
– Можете двигаться. Для вас это ничего не изменит.

– Бросьте, - сказал Гарька.
– Сдадитесь сами - будет вам снисхождение.

– Я на ваше снисхождение не рассчитываю… хамьё неумытое!
– Лохов злобно улыбнулся.
– Разве только на снисхождение в Аид?
– Он засмеялся, довольный каламбуром.
– Однако это снисхождение я устрою вам раньше.

– В человека стрелять - не рифмы складывать.
– Гарька незаметно повернулся боком.
– Вам хоть раз доводилось убивать?

– Ах, мой наивный мальчик!
– Лохов засиял белыми зубами.
– Кто, по-твоему, объявил большую охоту на комсомольско-коммунистскую шваль нашего благословенного города?

– Вы? Зачем?

– А то не понимаешь, - буркнул Ромка.
– Им что коммунист, что офицер деникинский - карточки они воровали.

– Экспроприировали, - поправил Лохов.
– Грабь награбленное. Превосходный лозунг! Вы правы, политические убеждения добычи меня мало интересуют.

– Гарька, доставай наган, и скрутим гада, - проговорил Улизин.
– Винтовка-то испорчена, не выстрелит.

Лохов снова рассмеялся, театрально выпятив грудь; его палец нарочито медленно надавил на спусковой крючок… раздался грохот, острый, вязкий запах пороха заволок комнату. Когда дым рассеялся, друзья увидели, что Лохов неподвижно лежит на полу. Его лицо, руки и грудь были иссечены; остатки куртки пропитались кровью.