Красное каление. Том третий. Час Волкодава
Шрифт:
– Эх! В руку! К дождю сон, видать…– Григорий вздохнул, повернулся на другой бок и снова уже другой сон, как утренний туман непроглядной кисеей окутал его:
– Гриня, Гриня, та бедная ты сыночка моя, – мамаша, с мокрым полотенцем на присыпанной мукой пухлой руке, ласково прикладывает к горячему его лбу вареные листки подорожника, -жар-то, жар-то… каков! Ты… поспи, поспи, моя лапочка, поспи…
Дрова весело трещат в печи, распространяя на весь дом горьковатый запах горелой сухой древесины. В комнате полумрак и желтые
– Папенька-а… Папенька… Ну па-пенька-а-а! – Григорий сквозь сон вдруг услыхал тоненький голосок Максимки, поднял тяжелую голову и, не открывая глаз, расплылся в довольной улыбке:
– А-а… сынка… Што тебе?
– Папенька, папенька, а погляди, какой я стих выучил!
И, присевши на краешек кровати, звонко, как на утреннике, продекламировал:
– Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда!
Сон как рукой сняло. Григорий сел на кровати, раздирая опухшие глаза, бережно взял на голое колено сына.
Опять эти поповские россказни! Эх, когда ж это кончится!
– Стой, стой, сынка! Я ж тебя… на прошлой неделе учил другому стиху? – продолжая улыбаться, Григорий погладил ребенка по головке, заглянул истосковавшимся взглядом под челку русых прямых волосиков:
– Вот эти! Про костры? А? А ну – давай!
– Папка! – Максимка поднял на отца добрые лучистые глаза, -ты мне обещался… книжечку… Про войну? Про… бу… буденнышей?
– Будеть тебе книжечка! Ну так стих про костры? – улыбается Гришка и щеки его уже покрываются румянцем, -нешто ж позабыл?
– Взвей-тесь кострами… си-ние ночи, -неуверенно начал Максим, -мы… пио-не-ры, дети ра-бочих… Папка! Не хочу про… костры! Мне хочется… про птичку, мне ее жалко!
Он пододвинулся поближе и, блестя глазами, чуть коснулся отцовской небритой щеки:
– Папенька? А отчего у тебя на щечке… ранка?
Григорий помрачнел, провел ладонью по щеке, свежий пулевой рубец горел, как огонь.
– Пустяки, сынка, ты на энто не обращай внимания. Скажу я тебе по-секрету, -Гришка нарочито сощурился, бросив зоркие взгляды по сторонам, нагнулся к уху Максимки и зашептал:
– Меня это…, кобыла укусила…
– Отчего же она тебя укусила, папенька? – так же очень тихо спросил Максимка и крупные слезы разом блеснули в его больших серых глазах.
– А! Да ну ее… Целоваться лезла, проклятая, да я не дался! Ладно, давай дальше, давай уж… про свою птичку. А я ить… то же ее когда-то… выучивал. Да вот, позабыл совсем уже.
– В долгу ночь на
– Папенька! А отчего тут… кровь у тебя…
– Давай-давай, сынок, ты чеши свой стих!
Максимка проглотил сухой ком, с напряжением продолжил:
– Солнце красное взойдет:
Птичка гласу Бога внемлет,
Встрепенется и… поет! – Максимка тонкими руками вдруг обнял нечесаную голову отца и зашептал ему на ухо:
– А вот мы… с маменькой совсем-совсем за тобой соскучились! А… Я тебе, гляди, чего нарисовал…
Ольга была на работе, когда по больнице вдруг разнеслась весть о том, что поздно вечером на подступах к городу разгромлена банда, которая на днях повесила милиционера и шла из калмыцких бурунов, чтобы отомстить за своего убитого чекистами вожака.
Сердце ее дрогнуло и ей стало плохо. Она опустилась на кушетку, санитарка подала ей стакан воды. Едва придя в себя, она, задыхаясь, тут же бросилась домой, по схваченным ледяной коркой тротуарам, благо, бежать было недалеко.
Едва войдя в комнату и увидевши Григория целым и почти невредимым, мирно беседующим с младшим сыном, она сдернула с головы свалившийся от бега платок, со стоном опустилась на край кровати, а отдышавшись, придвинулась ближе к его лицу и с укоризной провела ладонью над свежей раной на щеке:
– Это тебе… твои… мирные калмыки, которым ты… якобы повез библиотеку в… ихние… улусы?! – и, опустив глаза, добавила уже глухо,– надо было сразу ко мне, я бы зашила, Гриша…
Он добродушно усмехнулся, положил руку ей на плечи:
– Вымотался я, Олюшка… Спать хотел. Да и… И на кой ево зашивать-то? Ну черкнула пуля… Та… Мало их у меня? Ты лучше мне… нам с Максимкой вареники с капусткой… сваргань. Оно как раз… будеть.
Она беспомощно свесила руки. Вот так всегда: на любые ее разумные доводы у него всегда какие-то дикие, мужичьи контрдоводы… И всегда веские, безоговорочные! И всегда ей это почему-то дико нравится! Нравится его бесшабашный оптимизм, его какая-то грубая, восточная сила, сила мужчины, сила, которая так сладко всегда грезилась ей в тех далеких и таких наивных, чуть-чуть постыдных, московских девичьих снах-грезах…
– Гриш-ша-а… У тебя… четверо детей, Гриша. Ты о чем думал, когда…
То ли прошептала, то ли подумала.
Поздней ночью, уже лежа в постели, она вдруг уже сквозь первый сон услышала:
– Надоело все, Олюшка… Я и сам-то не прочь… Бросить все к едрени фени! И… В путейские, как и просил меня покойный мой папаша… Взял с утречка ключ побольше, да и поплелся по путям… Папироска, семечки…
Он повернул к ней раскрасневшееся, очерченное свежим шрамом лицо, наклонился, дыша табаком и крепким мужским потом: