Красное каление. Том третий. Час Волкодава
Шрифт:
– Страна моя! Москва моя!
– Ты самая любимая-я-я!
–летело из динамика по всей округе и ласточки, весело перекликаясь, дружно вплетались в общую симфонию тепла и весны.
Когда все расселись и умолкли, Григорий, смущенно и едва заметно улыбаясь в пышные командирские усы, обвел гостей долгим задумчивым взглядом.
Вот они, почитай, что все – боевые товарищи и соратники, пришли радостные, возбужденные, пришли с женами, у кого есть, в новенькой парадной, остро
Поднялся с рюмкой в руке Игнат Тельнов, молодой еще, с по-мальчишески тощей шеей, в прошлом году прибыл, а уже на этой тонкой шее грубеет свежий шрам от бандитской пули. Происхождением из семьи офицеров, да сам он того, что есть в его личном деле, пока не знает… Сам детдомовский, сирота, а добрая порода чувствуется, как говорил Буденный. Раскраснелся, виновато озирается, медленно подбирает слова:
– Вот мы… тут, дорогие мои товарищи-соратники! Собрались, мы… чтобы поприветствовать нашего… командира, отца-командир-ра! Нашего!
Он взволнованно обводит всех присутствующих большими, как у девушки, серыми глазами и уже тише продолжает:
– Первого среди нас, районных чекистов, кто получает из рук нашей партии… Боевой орден! Из рук, можно сказать, самого товарища… Сталина получает! И ведь как, дорогие товарищи мои…
А вот сидит, пригнувшись и чуть покачиваясь, Трофим Денискин. Исподлобья смотрит, будто опасается чего-то… А ведь добрейший человек! Его в Ростове в прошлом году молодые урки на перо поставили, а он, когда их уже на смерть судили, все ходил к прокурору с просьбой о снисхождении… Пацаны же еще! Летом в бою с бандой Хвостюка под Ремонтной выбили ему из руки шашку, а в барабане револьвера уже и не было у него патронов… Недобитки с шутками-прибаутками окружили его и уже само наше широкое степное небо ему показалось с овчинку. Да не растерялся чекист!
Приметил, у кого из бандитов болтается на поясе граната. Протянул ему пустой разломанный револьвер: нате, мол… Сдаюсь на милость… Вырвал чеку гранаты на поясе у этого раззявы, едва тот приблизился, а сам сполз под брюхо своего коня.
Тем и спасся. А вот коня потерял.
…Где ни взялась гармошка. Подвыпив, пели песни. Заводил высоким тенором, как тот лихой запевала кавбригады, Шинкаренко, смущенно улыбаясь, вертя крупной косматой головой и поминутно разглаживая седые уже усы:
– Бел-лая ар-рмия, чер-ный барон!
Сно-ва гото-вят нам царс-кий трон!
Но от тай-ги до британс-ких морей
Кр-р-ас-ная Армия всех сильней!
Остальные вначале нестройно, а потом
– Так пусть же Крас-ная
Сжима-ет власт-но
Свой штык мозо-лис-той ру-кой!
С отрядом фло-о-т-ских
Товарищ Тро-о-ц-кий
Нас по-ведет на смерт-ный бой!..
Все вдруг смолкли. Гармошка на пол-аккорда захлебнулась. Установилась тишина.
– Ты, товарищ Шинкаренко… Конечно, среди нас уважаемый чекист. А вот зря ты…
– Пою, как привык, – равнодушно пожал плечами Шинкаренко.
– Вам тут што, -Григорий улыбаясь, поднялся над столом, -дискуссия на партячейке?.. Или, черти вас возьми, мой праздник? А ну, Костик, плесни-ка! Да до краев плесни! Казачка спляшем!
… -А вот спрашивается… А с кем служил, у кого он учился наш орденоносец? С кем он… дрался, терпел лишения за… власть Советов, а?– обвел влажными и блестящими глазами гостей Игнат и, приняв строгое лицо, поднялся, стукнул кулаком по столу и провозгласил, как единственную и непререкаемую правду:
– С товарищем Буденным! Вот где учитель! Вот где академии! В Первой конной!
– В Первой!
– С Семеном, а где ж…
– Збруч! Замостье…
– Ходили, жидов квасили…
Ударило тяжким молотом в голову, застучало стальным перезвоном в висках… Перевернулась вся память и снова восстали те дни и ночи…
Григорий с мутными глазами быстро вышел на крыльцо, широкой пятерней рванул ворот рубахи, другой рукой ухватился за деревянные перила. Ему стало тяжко, так тяжко, что аж потемнело в глазах и стопудовая, неподъемная духота больно сдавила сердце, и жгла-жгла калением нутро и прижимала, прижимала к земле.
По темному небу медленно катилась громадная желтая луна, совсем такая, как и тогда, в мае, в Кизетериновской балке, над тем проклятым карьером кирпичного завода, в только что занятом шестой дивизией Ростове…
Он поднял ввысь, в россыпи далеких мерцающих звезд голову, замер, прислушался и вдруг из темноты, из пустой глубины ночи, из холодного провала вечности пронзительно глянули в него, в его мелко затрепетавшую душу, в самую ее пока еще нетронутую глубину широкие, мудрые, с косым прищуром глаза комсвокора:
– Смотри не промахнись, кузнец…
Ноги сами понесли.
Не видел, не слышал он, как очутился в конюшне… Очнулся уже глубоко, в ночной, полной звуков цветущего мая, дремлющей мирно степи. Атаманова кобылка, чуть подрагивая под чужим седлом, летела в темень легко, словно не чуя седока под собой.
Через час, когда уже соленая пена с ее губ полетела в лицо, он очнулся, понял, что кобыла теперь мчится в свой, еще не позабытый в вольной калмыцкой степи табун, резко натянул поводья: