Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Солженицын Александр Исаевич

Получали по полкотелка гречневой каши, крутой, хорошо удобренной, – и расходились по землянкам, кто где привык, татарове – к себе. Кому на наблюдательные идти – садились тут, на пеньки, штанами ватными, поперву свой котелок выесть – потом на тех получить и нести. Арсений, когда сверху не мокрило, – всегда садился на сошник своего орудия, тут ел.

Шапки сняли, перекрестились – не сплошь – и зачерпали. Забирали ложками гречневую крутизну со смальцем – и в роты. Завтрак ли, обед, – дело святое, тут не до гуторки.

Носили, черпали, кто деревянной ложкой, кто железной.

Однако и за

кашей думать не перестанешь.

А что ни думай, одно было Арсению ясно: царя-то нового надо поскорей, нельзя во время войны замедлить.

Носили, черпали, а Сарафанов и спроси:

– А чо ж теперь с наследником буде, братцы?

С юнцом-то – что?

– Да-а, – отозвался Арсений, – почемуй-то его не хотят.

– Так сам отец не схотел, – густо подал из бороды Завихляев.

– Рази сам отец? Другой кто?

Вот это – странно Арсению: чтоб сам отец родному сыну наследства не хотел передать – как это может быть?

– Другой кто?

А присел невдали и старший фейерверкер Дубровин, начальник разведчиков, с безусым ещё лицом, ранний да умный:

– Наследник, мужички, уже царствовать не будет, всё.

Так – а кто же тогда?

– А другого – так надо скорей выбирать. При войне – да как же без царя? Скорей бы.

А Бейнарович, вроде Сидоркину по соседству, а и ко всем закидывая, бодро:

– Мы его помазали – мы его и размазали.

Шутяков на него взволчился:

– Молчи, злодыга. Не ты помазал.

Вовсе неохватно: откуда навалилось? что оно такое?

Без головы в дому.

*****

НЕДОЛГО ТОЙ ЗЕМЛЕ СТОЯТЬ,

ГДЕ УЧНУТ УСТАВЫ ЛОМАТЬ

*****

Толпе холопов прирожденных Страшно отсутствие господ - Кто ж будет восседать на тронах. Давить страну? душить народ?

436

Начиналась Крестопоклонная неделя. Крест голгофских страданий, вынесенный в центр храма, становится в центр мира. Выносился крест вчера при всенощной – а Николай, за своими муками, даже просто забыл. Вчера вечером, когда разыгрывалась мятель, он обедал вдвоём с Мама в поезде – и снова, снова надрывно говорили о том же, и никак он не видел выхода вернуть трон Алексею. Открыть военные действия? Этого он не мог переступить и от начала. А теперь – что можно было делать, когда вся армия в руках революционеров? (Это – отговоркой от Мама.)

А сегодня – утишенным, безветренным, снежно-убелённым утром проснулся – и сразу вспомнил о Крестопоклонной. И подумал: Боже мой, как мелки все наши заботы по сравнению с Голгофой! Что решит или откажет какое-то временное правительство, пустят туда или сюда, что напишут

в революционных листках, – всё это прейдёт. И его отречение от престола, даже если это была ошибка, затемненье ума, – тоже прейдёт. А Голгофа – останется вечно, как главная жертва и главная тайна.

Среди людей – правосудия не бывало и нет. В апатии, в унынии – надо предавать себя только на волю Божью. Молитвы – никто у нас не может отнять. А в ней – вся чистота и всё облегчение.

И с радостным светом в душе Николай поднимался, чтобы ехать в церковь к обедне. Ничего не взял в рот.

За окнами площадь была убелена, чиста от ночного снега. Снег свежо прикрыл верхи сугробов, лёг пышным наслоем на решётки, на заборы. Градусник показывал мороз, и не было у решётки вчерашней досадной кучки глазеющих мальчишек, прямо против губернаторского дома, – теперь, когда никто не мог отогнать их. Но согнал мороз.

А городовой стоял на месте. Однако – неуставно одетый в простой полушубок.

И два красных флага у входа в ратушу.

И, может быть из-за мороза, отречные манифесты, расклеенные на стене городской думы, тоже мало кто читал. Или уже знали все.

Вчера, когда с матушкой ехали в автомобиле по городу, – её колол каждый красный флаг над зданием и каждый красный бант на чьей-нибудь груди. А Николай уговаривал её не обращать внимания. Зато ведь некоторые становились во фронт, отдавали честь, иные штатские снимали шляпы, а один старик на улице на колени стал. Но никто не кричал «ура», как прежде. У матушки остались резкие впечатления от первых дней революции в Киеве: проходя мимо её дворца, манифестации так громко кричали «ура» – казалось вот-вот ворвутся в ворота. А гарнизонную охрану отменили, и всего оставалась во дворце полусотня конвойцев.

Ах, такое ли произошло в Кронштадте! такое ли в Гельсингфорсе! – прямые убийства, и многих.

Уже подходило время ехать в церковь – вдруг раздались на площади звуки военного оркестра. И приближались.

И это не был марш, уместный военному оркестру, но была – марсельеза?

Вражеская музыка звучала у самого здания Ставки!

А впрочем, с марсельезой – он был в военном союзе…

Из окон спальни (где никогда уже не появится сын) было хорошо видно. На площадь втекала армейская колонна – и её георгиевское знамя впереди и единственные оранжевые погоны с чёрными полосками открывали, кто это. В полном составе и в строю, с оркестром и всеми офицерами, со всеми георгиевскими крестами на солдатских шинелях, – маршировал Георгиевский батальон! – эти храбрецы, отобранные изо всей армии, для охраны Ставки и для парадов.

Да когда ж они вернулись? – ведь Государь посылал их в Петроград.

Теперь ведь ему ни о чём больше не докладывали.

Они выходили на площадь с Днепровского проспекта без большой надобности – только показать своё плечо – и тут же поворачивали на Большую Садовую, уходить.

Но почему ж и они – с революционной музыкой? Боже, до чего дошло…

Скребущее чувство от этой музыки.

Правда, красных лоскутов не было на них. Ничто не заслоняло георгиевских крестов.

Они маршировали – выразить радость? Радость – от устранения своего любимого Государя? Радость – от внедрения республики?…