Красные сабо
Шрифт:
— Вот видишь — ты же выдержал экзамены! — торжествующе сказала она мне.
На что я неуверенно возразил:
— Выдержал, потому что готовился.
— Ну что ж, ведь они тебе не повредили!
С этим я вынужден был согласиться, но Алиса продолжала поглядывать на меня чуть обеспокоенно и сконфуженно. Поскольку мой недавний успех привел меня в благодушное настроение, я полушутливо попенял ей, сказав, что времена средневековья давно миновали, что она просто безумица, если верит в такие вещи, а ведь я не раз объяснял ей…
Она кивала, слушая меня.
— Ну что ты хочешь, я такая, какая есть. Упрямая, как мул. И не надейся, тебе меня не переделать.
— Ты, может, еще и молилась за меня?
— Молилась?
Потом она призналась мне, что мой отец всю войну провоевал с этими же амулетами, которые она зашила в его шинель. Он так и не обнаружил их, но зато провел чуть ли не половину своей службы в госпиталях из-за бронхитов и вернулся домой живой и невредимый.
Тут уж я не нашелся, что ответить, молча вернул ей амулеты, и она сунула их в карман с видом человека, который, уж будьте уверены, сумеет при случае использовать их с толком.
Впоследствии, при некоторых особых обстоятельствах, я ловил себя на том, что машинально ощупываю подкладку пиджака. Но больше я там никогда ничего не находил.
— Господи, до чего же она меня раздражает! — восклицала порой моя мать, говоря об Алисе. — Вечно-то у нее глаза на мокром месте из-за любого пустяка!
Это правда, Алиса, с ее чрезмерной чувствительностью, чуть что разражалась слезами. И в радости и в горе ее глаза тут же затуманивались, слезы начинали тихо струиться по щекам, и она торопливо утирала их тыльной стороной руки. Ни всхлипываний, ни рыданий — только это мокрое страдальческое лицо, которое способно было в трудные минуты вывести вас из равновесия.
— Ах, да перестаньте же! — кричала моя мать.
Алиса, всхлипнув напоследок, сморкалась, и бурное волнение, только что сотрясавшее ее, улетучивалось, как мартовское облачко.
Мать и тетка редко ссорились в открытую, но между ними постоянно велась упорная скрытая война, тайная борьба за влияние на моего отца и на меня. Малейший чих, кашель, сквозняк — все служило предлогом для баталии.
— Сейчас же закутай шею! Застегни куртку! — умоляла Алиса. — Ах, какой ты легкомысленный!
Моя мать, которая, без сомнения, волновалась не меньше Алисы, молча испепеляла ее яростным взглядом.
По некоторым намекам матери я догадывался, что вражда эта восходила еще ко времени помолвки с отцом, когда Алиса, боясь быть разлученной с обожаемым братом, повела скрытую кампанию против его намерения жениться. И когда он тем не менее ослушался ее, в день свадьбы она, разумеется, пролила немало слез, которые, может быть, и ввели в заблуждение посторонних, но отнюдь не новобрачную, с тех пор затаившую к ней неприязнь.
— Ох уж твоя сестра!.. — говорила мать, и тон ее был так выразителен, что не требовалось оканчивать фразу.
Отец вяло пожимал плечами:
— Ну что ты хочешь, ее не переделаешь. И стараться не стоит!
Алиса так и не вышла замуж, и никаких любовных историй за ней никогда не водилось. Казалось, мужчины ее вовсе не интересуют.
— Ах, мне так хорошо одной. Всю жизнь слушать ворчание мужчины у себя под боком — да не дай бог!
Хотя она была нежно привязана к своим племянникам и племянницам, я никогда не слышал, чтобы она жалела, что у нее самой нет детей: ей вполне хватало нас. Я думаю, что она вложила всю свою любовь сперва в моего отца, а позже в меня. Для себя самой уже ничего не оставалось, и ей не нужна была другая семья.
Ее жизнь представляется мне бесконечной дорогой трудов и преданности. В тринадцатилетнем возрасте она идет работать на завод, откуда через некоторое время уходит и поступает в услужение к директору коллежа. Когда тот получил назначение в Бетюн, Алиса последовала за семьей своих хозяев, — там началась несколько авантюрная
7
Вы говорите по-английски? Я люблю вас! (англ.).
Я нашел старую фотографию, на которой она снята в костюме булонской крестьянки: в длинной юбке, шали, завязанной на талии, в гипюровом чепце, напоминающем ту ракушку, которую нацепляли на плащ или на шляпу паломники, идущие в Сантьяго-де-Компостела, и в сабо. Она стоит, повернувшись в профиль, с решительным видом, упершись кулаком в бедро. Этот снимок я и раньше встречал в альбоме, переплет которого был украшен шелковой вышивкой — фиалками и розами, — где Алиса хранила фотографии и почтовые открытки. Она бережно доставала его из нижнего ящика шкафа и, положив передо мной на стол, вынимала открытки, все одинакового коричневатого тона: «Вот видишь, это когда я жила в Бетюне, во время войны». О Севере она говорила так, будто это был какой-то экзотический край, который находился за тридевять земель отсюда, и вспоминала она о нем с печальным вздохом.
— Знаешь, как там хорошо было, люди все такие милые, добрые. Иногда хозяева брали меня с собой на взморье, мы ехали на поезде…
Положив локти на стол, я подолгу разглядывал на открытках шахтерские поселки и шлаковые отвалы, плоские песчаные пляжи с тентами и перевернутыми лодками, выветренные скалы, парусники под хмурым грозовым небом. В печке потрескивали поленья, в столовой стоял запах нагретого металла и воска. Открытки со «сценами из повседневной жизни» я приберегал «на закуску» и так близко подносил их к глазам, что мне начинало казаться, будто и я там нахожусь. Особенно мне нравились «Шахтеры в кабачке». Сидя вокруг столика, заставленного кружками с пивом, они смотрели прямо на меня своими очень светлыми глазами на темных от угля лицах. Потом я брал в руки «Возвращение в Экиан с рыбной ловли», «Торговца ракушками из Берка» — торговец был бос, в засученных до колен штанах — и «Перевернутую лодку, служащую приютом семье» — Алиса утверждала, что видела ее собственными глазами, как будто речь шла об одном из семи чудес света.
— Ты поедешь туда, когда вырастешь! Я знаю, тебе понравится путешествовать.
Я кивал головой, но уже тогда чувствовал, что этим сумрачным, печальным краям предпочту яркие пейзажи Юга.
Дневной свет в окне меж занавесками медленно угасал. Над крышами проплывали курчавые розовые облачка. За перегородкой Мина гремела кастрюлями и за что-то бранила кошку. Алиса закрывала альбом, и, если дело было в воскресенье, я просил:
— Поставь «Рамону», пожалуйста!
Она возражала: