Красные сабо
Шрифт:
В эти длинные летние дни, которые я проводил в бабушкином доме, играя с Сильвией, я позабывал тревожную тоску ожидания вечерних сумерек; казалось, солнечный свет не померкнет никогда. И однако, тени постепенно вытягивались, лягушачий и жабий хор возвещал приход ночи.
Когда за мной приходил отец, на какие только хитрости я не пускался, чтобы оттянуть уход, даже прятался под стол.
— Да ну же, пошли! Завтра опять придешь сюда играть!
Господи, вот бы никогда не спать!
Да, я помню эти места — сад, карьер с крошечным прудиком на дне и этот дом, где мне знаком каждый уголок. Последний раз я побывал в
Я похвалил ее сад, по правде сказать не слишком ухоженный — я даже заметил, что большое персиковое дерево справа от дома засохло и больше не плодоносит.
— Ба, да тут все само по себе растет! — отвечала Алиса.
Она не слишком изменилась, только чуть больше седых волос, чуть глубже запали щеки, а глаза словно подернулись пеленой.
Мы зашли в дом и сели, она расспрашивала меня о детях, о Жюльетте, но мне показалось, что она не слушала моих ответов — это она-то, которая так любила входить во все подробности, выспрашивать все до мелочей.
— А ты как? — спросил я.
— Ох, у меня не жизнь, а пытка! Если бы ты знал, как они меня мучают!
— Кто?
— Ну они! Все эти ведьмы соседки. Одна, знаешь ли, целый день торчит у забора и подглядывает за мной. А другая, та, что напротив, стережет за дверью. Я даже выйти из дому не решаюсь!
— Да что ты выдумываешь?!
— Выдумываю! Знал бы ты, что они про меня болтают!
— Да не может быть! Ведь ты же их знаешь целую вечность!
— Нет, я их только теперь и узнала! Чудовища, вот кто они такие! Ты обратил внимание: когда ты вошел в дом, она подглядывала из-за занавески. Я-то ее видела! А что они обо мне говорят!.. Будто бы я принимаю у себя мужчин…
Ее жалобы лились нескончаемым потоком, и я перестал ей противоречить, я увидел теперь, как она изменилась, и понял, что, споря с ней, рискую стать в ее глазах сообщником ее врагов — это я, которого она так горячо любила. Я выслушивал ее, машинально кивая головой, потом, улучив момент, заговорил о другом: рассказал ей, что написал книгу, которую обязательно подарю ей.
— Да-да, спасибо, ты молодец! — проговорила она, но я видел, что мысли ее блуждали далеко.
Потом я собрался уходить, пообещав, что вскоре опять навещу ее. Она поднялась:
— Погоди-ка. Посиди минутку.
Она ушла в свою спальню, оставив меня одного в кухне разглядывать мебель, плиту, хлебную корзину, поднос с медными стопочками для ликера, блестевшими, как золото…
Вернувшись, она сунула мне в руку кредитку, сложенную вчетверо:
— Вот, держи, это тебе!
— Спасибо, не надо. Тебе они нужнее!
— Бери-бери, купишь себе сигары.
Я почувствовал, что отказываться нельзя. Я поцеловал ее и поблагодарил. Вероятно, она так и не смогла привыкнуть к мысли, что я уже взрослый: она все еще видела во мне подростка, а может, даже маленького мальчика, каким я был, когда ездил на праздник святой Магдалины в Монтаржи или, позже, в Париж.
— Ты уж извини, что я тебе
Я толкнул калитку. Я уходил по пустынной улице, на которую уже спускалась ночь.
Врач сказал, что ее нельзя больше оставлять дома. Ее поместили в лечебницу, что-то вроде санатория, близ Орлеана. Она согласилась, ей невмоготу было жить среди этих ведьм, которые рассказывали о ней такие ужасные, совершенно ужасные вещи! Время от времени я писал ей, но, конечно, не так часто, как нужно было бы. Я рассказывал ей о детях, описывал наш дом на Юге, наш сад. Я много раз получал от нее ответные письма, написанные дрожащим почерком, который с трудом можно было разобрать: «Здесь мне неплохо… кормят довольно хорошо… горячо целую вас всех». Потом письма прекратились. Когда отец и мать приехали навестить ее, она попросила их передать мне, чтобы я не обижался: ей трудно держать карандаш, руки дрожат все сильнее и сильнее.
Однажды и я приехал повидаться с ней. Большое серое здание стояло в саду, окруженном высокой стеной — наверное, это был бывший монастырь, — вдоль аллей тянулись пышные цветники. Я позвонил, мне открыла монашка, она провела меня в приемную и попросила подождать, сказав, что сейчас сообщит о моем приходе.
— Разве я не могу пройти к ней в комнату?
Она сказала: нет, нельзя, это запрещено.
Приемная — единственное место, где пансионерки могут принимать посетителей.
— Как она себя чувствует?
— Довольно хорошо, — коротко ответила она бесстрастным тоном, и мне вдруг показалось, что она не очень-то ясно представляет себе, о ком идет речь.
В комнате с голыми побеленными стенами одиноко висело распятие над дверью, а из мебели стояли лишь садовые кресла из пластика кошмарного оранжевого цвета. Окна без занавесок выходили в пышно цветущий сад.
Ждать пришлось долго, вокруг стояла такая тишина, как будто дом был необитаем. Наконец появилась Алиса. На ней была какая-то длинная серая хламида, волосы забраны назад. Она шла очень медленно, я заметил, что веки и скулы у нее припухли больше обычного и это подчеркивало азиатский разрез ее глаз. Я боялся, что она расплачется, но она только слабо улыбнулась, когда я поцеловал ее, и села напротив меня, положив на колени пакет со сладостями, который я ей принес и который она даже не развернула.
— Я очень рада тебя видеть, — сказала она. — У тебя все в порядке? Ты прекрасно выглядишь. А как жена, детки? Я получила твои письма. Так мило, что ты меня не забываешь. Знаешь, я не могла тебе ответить…
— Это неважно. Я узнавал о тебе от родителей. Ну, как ты себя здесь чувствуешь?
— Хорошо. Здесь спокойно.
— Ты не скучаешь?
— Нет.
— А чем ты занимаешься целый день?
— Ничем.
— Ты не смотришь телевизор?
— Нет. Я могла бы, но мне не хочется.
— А в парке ты гуляешь?
— Немного.
Она сидела передо мной с каким-то отсутствующим, рассеянным видом, ни следа не осталось от ее былых навязчивых мыслей: ведьмы соседки испарились из ее памяти, но вместе с ними пропал и интерес к жизни. Наверняка ее здесь слишком пичкали всякими успокоительными — оттого-то все ее движения были замедленны, а взгляд затуманен. На минуту как бы вынырнув из своего полузабытья, она неловко развернула пакет, протянула мне шоколадку, взяла себе другую, и мы продолжали говорить о том о сем.