Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
История вынуждает поэта, прятавшегося в "луны плерезах", спуститься на землю.
Он спускается и пробует сориентироваться. С Германией — "не по пути". С Францией — тоже: "суха грядущая Россия для офранцуженных гостей". Вообще с Европой "русскому сыну природы", "варвару, азиату" делать нечего: "Всех соловьев практичная
Эти инвективы выглядят довольно умозрительно: в них нет ни ярости, с которой клеймит Европу-Америку Маяковский, ни горечи, с которой вживается в западную жизнь Ходасевич. Что делать в этих декорациях соловью, который привык обитать "нигде"? "Что делать в разбойное время поэту, поэту, чья лира нежна?" Куда податься — "мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей…"
В зрители, только в зрители:
Вселенная — театр. Россия — это сцена. Европа — ярусы. Прибалтика — партер. Америка — "раек"! Трагедия — "Гангрена" Актеры — мертвецы. Антихрист — их премьер.Но поскольку виноваты "все", и одновременно все "правы", Антихрист неотличим от Христа. "Гангрена" ползет по всему телу. "Партер" оказывается продолжением "сцены". Мертвецы-актеры открывают в зрителе то, что прежде было прикрыто иронией.
Мне хочется уйти куда-то, В глаза кому-то посмотреть, Уйти из дома без возврата И там — там где-то умереть…Где — "там"? Куда — "уйти"? Ведь УЖЕ УШЕЛ — из дому, из проклятой, варварской, азиатской страны. Ведь ее как бы и не было — ни в стихе, ни в реальности…
Тема России возникает внезапно — в ноябре 1917 года. С этого момента — непрерывный, неостановимый, захлебывающийся монолог:
— Я только что вернулся из Москвы, где мне рукоплескали люди-львы, кто за искусство жизнь отдать готовы! Какой шампанский, искристый экстаз! О, сколько в лицах вдохновенной дрожи! Вы, тысячи воспламененных глаз… благоговейных, скорбных — верю вас… Да, верю я, наперекор стихии… А потому — я верю в жизнь России!..
— В России тысячи знакомых, но мало близких. Тем больней…
— Не только родина — вселенная погрязла в корыстолюбии и всех земных грехах, не только Русь антихристическая язва постигла всем другим краям на смертный страх… Не только Русь одна — весь мир живет погано…
— Вот подождите — Россия воспрянет, снова воспрянет и на ноги встанет. Впредь ее Запад уже не обманет цивилизацией глупой своей…
— Глупец! от твоей тоски заморским краям смешно…
— Моя безбожная Россия, священная моя страна! Моя ползучая Россия, крылатая моя страна!
— О России петь — что стремиться в храм — по лесным горам, полевым коврам..
— И будет вскоре веселый день, и мы поедем домой, в Россию… И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.." И зарыдаю, молясь весне и землю русскую целуя…
— Ты потерял свою Россию. Противоставил ли стихию добра стихии мрачной зла? Нет? Так умолкни:
— Москва вчера не понимала, но завтра, верь, поймет Москва: родиться русским — слишком мало, чтоб русские иметь права…
— Не понимающий России, не ценящий моей страны, глядит на Днепр в часы ночные… За Днепр обидно…
— Мой взор мечтанья оросили: вновь — там, за башнями Кремля — неподражаемой России незаменимая земля…
— Я Россию люблю — свой родительский дом — даже с грязью со всею и пылью… Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день, и не так он уже за горами — огласится простор нам родных деревень православными колоколами…
Бывают дни: я ненавижу свою отчизну — мать свою. Бывают дни: ее нет ближе, всем существом ее пою… Я — русский сам, и что я знаю? Я падаю. Я в небо рвусь. Я сам себя не понимаю, и сам я — вылитая Русь!..
— Любовь! Россия! Солнце! Пушкин…
— От гордого чувства, чуть странного, бывает так горько подчас: Россия построена заново другими, не нами, без нас….
— Нет, я не беженец, и я не эмигрант, — тебе, родительница, русский мой талант, и вся душа моя, вся мысль моя верна тебе, на жизнь меня обрекшая страна…
Это уже октябрь 1939 года — последняя песня. Вслушаемся:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой, Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой: А если в чуждый край физически ушел, Давно уж понял я, как то нехорошо…Нехорошо. Где кураж? где искусство? где точность поэтического жеста, та самая, о которой Мандельштам сказал, что она у Северянина — как мускулатура кузнечика? Стих влачится от одышки до одышки, кается, падает, ползет:
Домой вернуться бы: не очень сладко тут. Да только дома мой поступок как поймут? Как объяснят его? Неловко как-то — ах, Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах…Это "ах!" возвращает нас прямо в докарамзинские поэтические времена. Вздох обессиленной музы. Потеря языка. Сердце замирает, рассудок слепо тычется в "новые слова", пытается освоить жаргон людей, заново построивших Россию — "без нас":
Из ложной гордости, из ложного стыда Я сам лишил себя живящего труда — Труда строительства — и жил как бы во сне, От счастья творческой работы в стороне…Кажется, это последнее, что он выдыхает в сторону родины, каясь и не каясь, леденея от предчувствий и сгорая от слома гордости.
И уж не поздно ли вернуться по домам, Когда я сам уже давным-давно не сам, Когда чужбина доканала мысль мою, — И КАК, Россия, я тебе и ЧТО спою?