Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
В могилу стола уходят потрясающие по откровенности строки:
Тело бросили в долгий гон, Но нельзя же годами в бреду Вместе с кожей срезать погон Иль на лбу выжигать звезду…Это вовсе не значит, что явно присягая «звезде», Тихонов тайно сочувствует «погону» (хотя в 20-е и 30-е годы вполне могли припаять и такое). Тут никакого двоедушия, но — прямодушное отрицание и тех, и этих доктрин. Поэтому цепочка большевистских реалий нигде не окрашена в цвета торжества и победы, а везде — в цвета жертвы и безумия. Если не в цвета скоморошьей игры: «Хотели снять орла — веревок жалко. Крыла железо —
Взвод поет, двуглавый орел висит, черный человек (почерневший от перенапряжения) скачет с секретным синим пакетом в Москву, в Кремль. Кремль, распечатав «Балладу и синем пакете», определяет ее в золотой фонд революционной лирики, в один ряд с «людьми-гвоздями». Да вы вчитайтесь в финал, в этот праздник веселого абсурда! «Прочел — о френч руки обтер, скомкал и бросил за ковер: — Оно опоздало на полчаса, не нужно — я все уже знаю сам».
И ведь абсурд происходящего не только не ослабляет, но даже и усиливает горячечную решимость! Дело в том, что абсурд этот как бы изначально запрограммирован.
Конечно, «Экспресс — в будущее». «Народы, несите короны! Мы их разобьем навсегда!» «Растопчем цепи», «уничтожим стены», скуем серп ударами молота. «За горами же солнце, и отдых, и рай…» Вот и добрались до «рая». Строкой ниже: «…Пусть это мираж — все равно!» Где рай, там и мираж. Библейский рай — массовый самообман: у бога «столько имен и лиц, сколько на свете людей». Но и коммунистический рай — мираж. В реальности-то там — экспроприаторы тушат окурки о рояль. И Питер-город — мираж: «Он миражом возник в болоте, и он исчезнет, как мираж!» Можно считать, что это подхват пушкинского: «из топи блат». А можно — что это фатальный азарт человека, решившего делать «все сначала и все до дна», и принимающего в расчет, что все мечты — «чудовища».
Когда мечта, пленившая народ, Чешуйнотелым обернулась гадом, Осмысленно зачавкал пулемет — Беззубый зверь, плюющий верным ядом, Распалися утопий корабли, Умы сгорели, точно клочья ваты, По улицам кричали и влекли Назойливо ненужные плакаты.Сборник досоветских стихов, которые не лезли в новые красные ворота, озаглавлен Тихоновым: «Перекресток утопий» и в 1919 году тоже схоронен в столе.
Итак, ни одной доктрины, принятой душой и сердцем, ни одной утопии, воспринятой с молоком матери, ни одной цели, достижимой реально. Действительно, все «с нуля».
Сама биография Тихонова все время как бы испытывает его подобными задачами. Кавалеристом становится городской мальчик, никогда прежде не подходивший к лошади. Ничего, освоил, и с блеском. Сама война (война 1914 года, на которой он стал лихим профессионалом) обрушивается на его голову, как гром средь ясного неба: «Первый раз я услышал в соседней деревне это страшное слово: «Война»… А до того что? «Когда я этой площадью с мамашей шел в именины к дяде на обед, — я был дитя, любил котлеты с кашей, писал стихи и думал, что поэт». О чем те детские стихи? О «борьбе за свободу». Чью? «Малайцев — от ига голландцев… Китая — от чужеземцев… Алжира — от французов… Индии — от англичан…» То есть — полнейшая ирреальность, миражи, книжные и газетные самумы в голове впечатлительного школяра, который растет в семье отца — «мещанина города Богородицка Тульской губернии», перебравшегося «в Петербург и около». Других подробностей об отце Тихонов в своей знаменитой автобиографии «Моя жизнь» не сообщает, но, по некоторым данным, отец работал парикмахером. Таким образом, самый безоглядно романтичный из молодых советских поэтов приходит из самой неромантической реальности («Я вышел из жизни темного мещанства» — уточняет он в предисловии к собранию своих сочинений 1973 года).
Не отсюда ли — лейтмотив «пустой земли», пустыни, пустоши, вакуумного пространства, пьянящего простора в доставшемся ему мире?
В свете той государственной программы борьбы за мир, которой Тихонов, уже признанный официальный советский классик, отдал все свои зрелые годы, — эти молодые стихи вполне могут быть прочитаны как пацифистские. И не без оснований: усталость от боя — такая же психологическая правда, как азарт боя; в лирике времен «Орды» и «Браги» вполне реальны мотивы протеста против бойни и драки. Но в том контексте, в каком находит себя и в сущности рождается эта лирика, — работает не тот или иной отдельный лейтмотив (агрессия, отказ от агрессии, безжалостность, жалость, готовность к гибели, вера в неуязвимость), а общий горизонт: ясный, пустой, гулкий. Меч и пустыня.
Ясность тихоновской лирики — это ясность мысли, глядящей в глаза пустоте. Чистота — бестрепетность души, спокойно ожидающей приговора. Простота, главное слово-заклинание, — подоплека того видимого хаоса, который обступает человека. «Я — простой словопев», — говорит он и рассказывает, что дикий сад — прелесть, но еще лучше — пустыня с сухим тамариском и строгим кактусом. Можно проследить, как в любой его песне шаг за шагом, круг за кругом, слой за слоем жизнь теряет миражные одежды и сводится к простоте.
О сердцах больших и тревожных, О крае моем, где только зима, зима, О воде, что как радость земную, можно Синими кусками набить в карман…«Куски» все то же опрощающее членение целого: огней, вод…
И люди поверят и будут рады, Как сказке поверят ледяным глазам, Но за все рудники, стада, поля, водопады Твое имя простое я не отдам.Владимир Корнилов в своей прекрасной книге «Покуда над стихами плачут…» замечает, что концовки тихоновских стихотворений всегда слабее зачинов, вялы, недотянуты. Я думаю, это эффект того программного опрощения, той бесстрашной ясности, с которой поэт врубается в жизнь и в конце концов разрубает ее на простые куски.
Это не пламя — это «пламенный чертеж». Это хаос, приравненный к покою. Это тожество жизни и смерти, когда «мир и небо — два собрата, две разные тюрьмы». Тюрьма, равная воле, — вот финал той борьбы за свободу, которая разворачивается в вакууме миражей, на перекрестке утопий.
При веселой иронии в адрес «драгоценного разума» — герой однако трезво все понимает. Понимает конечную бесцельность той яростной деятельности, в которую втянуто все его существо, нервы, чувства, мысли. Это не только лейтмотив пластических видений: «сам не знаю, где я буду ночевать»; «ветка курчавая знает разве, к солнцу какому она растет?»; «безразлично, полдень, ночь, рассвет ли»; «сердце забили кистенем да обухом, значит, без сердца будем жить». Неведение отлито прямо-таки в формулы: «мы не знаем, кто наш вожатый, и куда фургоны спешат»; «мне надо что-то вам сказать, но что — никак не вспомню»: «отец не сказал мне, кем я стану»; «вот сказал я большое слово, а кто слышал его — не знаю»; «я не знаю, но да будет так».
Вроде бы абсурд: апология ясности, прозрачности, четкости, и — такой вакуум цели… Но это не абсурд, а парадокс, при котором абсурд, оставленный за спиной, сам становится точкой отсчета как железная норма.
Катастрофическое по фактуре самосознание Тихонова лишено отчаяния. Кажется, что его герой отмечен фантастическим самообладанием, и если так, то это объяснимо: ему нечего терять.
Анна Ахматова когда-то обронила: «Думали, нет у нас ничего. А как стали одно за другим терять…»