Красный закат в конце июня
Шрифт:
И эта тонкая девичья «рука кормящая» в тревожном свете костра, в сиротском одиночестве, в обвале чёрного мора вдруг странным образом смутила Прозора.
Опять его раздвоенные глаза беспокойно забегали по углам палатки. И стало потряхивать мужика, будто в ознобе.
И подумалось ему: «Хорошая баба может подняться».
…Хотя тем временем невидимая человеческому глазу возносилась из-за лесов рваным облаком дикая бабища Куга – самодива с распущенными волосами и с красной трепещущей
Над всеми бабами возносилась – хорошими и дурными, над всеми мужиками – дельными и шалопутными, над всеми их безгрешными детьми.
Ударит, сука, оземь козьим копытом, махнёт окровавленной холстиной в одну сторону – улица мёртвых лежит.
Махнёт в другую – переулочек…
– Сказки на ночь тебе бабка сказывала? – игриво спросил Прозор, когда Матрёна влезла к нему под опашень из волчьих шкур.
– Сказывала.
– Теперь я у тебя за бабку. Слушай… Возвращался, как есть, один мужик домой после долгой отлучки. Просился ночевать. Ответили ему: заходи, коли смерти не боишься.
Зашёл.
А в избе-то, девка, все навзрыд ревут.
Оказалось, в деревне этой смерть по ночам ходит. В какую избу ни заглянет – наутро, как есть, кладут всех жильцов в гробы да и везут на погост.
Нынче очередь этой семье.
Ну, легли хозяева спать. А мужик-то, слышь, глаз не сомкнул!
И вот видит: в самую полночь отворилось окно. Показалась ведьма. Вся, подлюка, в чёрном и плат ниже глаз.
Сунула руку в окошко и хотела уж было мёртвой водой кропить.
А мужик-то не будь плох, извернулся, махнул топором, отсёк ведьме мизинец и спрятал в загашник.
Поутру проснулись хозяева, смотрят – все до единого живы-здоровы. Радуются.
– А где же она, смерть?
– Пойдёмте, – говорит мужик, – я вам вашу смерть, как есть, покажу.
Идут по домам. Всех на улицу кличут. На обозрение.
У дьячковой избы что-то не так. Мужик спрашивает:
– Все ли у вас на виду?
– Нет, родимый! – отвечает дьячок. – Одна дочка больная, на печи лежит.
Мужик выволок девку с печи за волосья, показал людям её руку без пальца. А потом и отрубленный палец в доказательство… Ну, ведьму, как есть, утопили.
Мужика кормили и поили в этой деревне три дня…
Тихо стало под суконным навесом. Страшно.
А Прозор вдруг вскинулся дуриком над Матрёной да как зарычит:
– Показывай пальчики! Показывай мизинчики!..
Игрун на мужика напал.
Затормошил Прозор девчонку.
Защекотал.
Зацеловал.
Проснулись от стука в ворота и крика стражника:
– Ложись с курами – вставай с петухами! Живы ли?
– Жизнь на нитке, а думаем о прибытке, – отозвался Прозор из укрытия.
– Держи прибыток!
Над забором на пике поднялся кусок конины, рывком снялся и упал на землю во дворе.
– Слушай наказ, –
– Вишь! Во все колокола ударил! И на задворки за вересом нельзя? Окуривать чем? Тоже через забор кидать стенешь?
– В лес ходи. А на улице увижу – зарублю!
– Воин! Сидит на печи да воет!
– Я тебе! Мало жала – так будет ещё и деревом.
Перепалка закончилась. Первым на карачках задом выполз из-под навеса Прозор. Обчистил конину от мусора. Отдал Матрёне.
– Тебе надолго хватит. А я уезжаю. Живи одна!
Матрёна обречённо поникла.
– Что в землю глядишь? Чему не рада? Вон у тебя какое богатство остаётся. Пятистенок. По углам поскребёшь – золотишко найдёшь. Хозяин не бедный был. Амбар полон зерна. Богатейкой станешь.
Во время этой речи Прозор испытующе глядел на Матрёну. Ждал, вот заревёт, на шею кинется.
Только и сказала Матрёна:
– Тогда прощайте, Прозор Петрович.
«Экая гордячка», – подумал мужик.
И опять переломилась прямизна взгляда у него, беспокойно забегали глаза, да всё мимо девки, тычками по сторонам. Язвительный прищур наполнился слезой. И он заговорил неровным голосом:
– Ты, это… дурёха, и вправду, что ли, поверила, будто я тебя навек одну оставляю?
– В вашей ведь воле, Прозор Петрович.
– Да ты бы пропала без меня!
– Судьба, знать, Прозор Петрович.
Он понял, не пронять эту девку ни смехом, ни страхом. И заговорил серьёзно.
– За приданым я наладился, во как! Сказывай, где что лежит в отцовом дому.
Она будто только того и ждала.
– Соль у тятеньки в тёплом месте, в запечье. Мука в клети. На полатях холстина. Медные ендовы в шомуше.
– А бражка-то, бражка где у него настаивалась?
– В подполе много и оцетьного вина, и осмерьного, и творёного. Какое в кубышках, какое в скляницах.
– Ну, выходит, пир у нас с тобой прогремит на весь мир. Гости бы только не перемерли до тех пор. Конец речам! Оставайся с Богом.
Каурую Улиту вывел Прозор в поводу задками и уехал охлюпкой.
Матрёна как стояла, так и не обернулась на прощание. Поважнее имелась нужда.
Пала на колени перед очажком. Дунула, подняла тучу пепла. Глаза запорошило. Кашель стал душить.
А всё-таки достигла звёздочек в глуби.
Вспыхнули на них берестяные кожурки. Сушняк принялся. Верес затрещал. Здоровым дымом окутало становище.
Трухлявая жердина концом на огне стала для Матрёны время отмерять. Увидит она из дальнего угла двора – тускнеет очаг, – прибежит и подтолкнёт жердь на аршин. Потом опять. И так будет до возвращения Прозора с огнивом.
Владения оказались обширны.
Не считая избы в два жила: для хозяев и для постояльцев – с длинным столом и полатями в два ряда; имелась ещё баня.