Кремль. У
Шрифт:
Он взмахнул шашкой. Библиотекарь поднял книгу — и книга рассеклась пополам. Буценко-Будрин рассмеялся и сказал, глядя на Измаила и подавая ему шашку, которую тот выронил:
— Много потрудившись, мне удалось умертвить плоть, и тогда я открыл в книге грядущего иной смысл и иные письмена, старик. — Он подобрал остатки книги и пошел. — Ты разрубил коран.
Актер, увидев поражение Измаила, вскочил на круп его коня и торопил его ехать. Подошел Е. Дону. Агафья чувствовала, что надо бы защитить парня, но она понимала, что сегодня, после того, как на нее накричал даже о. Гурий, упрекнувший ее в малограмотности и невежестве, тогда, когда она, послушавшись Евареста, сказала, что в библии много ошибок, о. Гурий, видимо, перестал уже сдерживаться — и ей стало страшно. Этот страх ее приобрел конкретную меру, и злость ее на мальчишку овладела ею. Она с омерзением подумала, что когда-то Е. Дону мог ей понравиться. Измаил вскричал.
— Этот!
И
— Так и надо, так и надо, не продавайся империалистам!..
Он наслаждался этим омерзительным зрелищем. Многие стоявшие на улице, не любившие Дону, смеялись над мальчишкой. Наконец, Измаил пригнал его к крыльцу, — и, откинув саблей шапку, отрезал ему чуб, и, потрясая чубом, — «я тебя узнаю по волосам, когда надо!» — подхватил актера на круп коня и помчался по улице. Два обличителя соединились.
Агафья сказала это о. Гурию для того, чтобы ссорой проверить — насколько его поездка по уезду имела характер замысла или же она была случайной, — и то, что он вначале не ответил ей, указало ей на то, что тут не все благополучно. Она тогда сказала насчет ошибок, Еварест сказал: «опечаток», но она забыла сказанное им слово и то, что о. Гурий резко ответил ей, наверное, — как она позже думала, — и потому [показалось] ей особенно страшным, что она настаивала на том слове и на тех недосмотрах, точно назвать которые она даже не умела. Наружно она всегда гордилась своим невежеством и тем, что в ней иногда говорило то, что она любила называть «духом», то есть строптивость, смешанная с пониманием причин, по которым действуют люди. Но внутренне она предпочла бы иметь невежество, уже вызванное тем, что она знает то, что знают ученые люди, то есть она не верила, что их знания истинны или в какой-то степени законны, но, попирая их так же, как она попирает человеческие страсти, она знала бы, как и куда можно было бы направить людей. Например, ее сегодня потрясло то, что слабый человек, у которого дикарь разрубил над самой головой толстую книгу, смог одним словом, — по торжествующей улыбке Буценко-Будрина она поняла, что слово это было случайным, — усмирить и устыдить настолько этого дикаря, что уважай этот Буценко-Будрин свое тщеславие, он смог бы заставить дикаря просить прощения и извиняться.
Но и тут ей пришло в голову, что все эти размышления ведут только к тому, что она в себе подавит веру, дабы вернуться к тому исходному пути, с которого она начала, несмотря на измены и предательство не только Клавдии, которой она мало верила, но и Гулича, но даже — если надо и, — Е. Чаева, который может иметь слабость — тоже предать ее!..
Глава восемьдесят шестая
Вавилов собрал кое-какие сведения, которые ему сообщил Пицкус, но из них было ясно, что вся возможность победы над пятью братьями лежит только через Парфенченко. Он знал многое как и [о] Мануфактурах, так и об окрестностях; надо было бы его приспособить. Лясных явился к Вавилову и предложил себя в ближайшие помощники; значит, все дело за планом. Он понимал, что Лясных пришел не напрасно, но что у него есть и другое дело — так оно и оказалось.
Лясных заговорил об Овечкиной, что он много за ней ухаживал, но после того, как она стала организатором группы, она задрала нос, и необходимо содействие и разговор Вавилова с ней, чтобы они смогли договориться, он лепетал нечто неясное, но Вавилову стало ясно, что ему надо поговорить с Овечкиной и как-то похвалить Лясных за его работу; он боится, что в связи с судом над [Сережей] Мезенцевым может упасть тень и на его плохое поведение; ему надо реабилитироваться. Вавилов стал его отговаривать, говоря, что Овечкина — плохая женщина. Он заговорил о Гусе-Богатыре, но Лясных его слушать не стал, а опять заговорил более горячо об Овечкиной, и Вавилов понял, что он требует как бы выяснений его, Вавилова, к ней отношений, — и Вавилов обругал ее нехорошими словами так, что ему стало стыдно, но из этих слов всякий бы понял, что человек отказывается от женщины.
Видимо, так Лясных и понял, потому что он заговорил о Гусе-Богатыре и стал хохотать над тем, что сказал ему Вавилов. Лясных заявил, что у него есть разработанный им план мелиоративного товарищества; он начал его показывать, он показывал наброски тех работ, которые надо было бы произвести и которые б были весьма полезны. Вавилов думал о своей судьбе, о том, что много сделано, — странно, он начинал приучать себя к выбору хороших мыслей, он выбирал уже из своей
Он представил себе поле, огромное человечество; да — трудно для человечества всего дать оптимизм, с этим не справилось христианство, и коммунизм хочет дать это только для одного класса. Он прервал свои радушные мысли тем, что подумал, что в том деле, которое он может разрешить, есть один помощник, — это Парфенченко. А послать или уговорить его прийти — теперь, кажется, он, Вавилов, имеет на это право, — может только Клавдия. Но он ставил все на карту, он пойдет к Клавдии. Ему было тяжело идти, он понимал, что она может потребовать выкупа, и он должен будет дать ей этот выкуп. Он думал, что почему ж ему не жениться на Клавдии и почему она должна бунтовать; тем, что он женится, он может призвать к себе уважение — и даже некоторую связь с людьми, он должен будет бороться не за то, что ее не примут рабочие, это ерунда, и то, что он женился, это укажет на то, что она в состоянии держать себя, управлять собой. Он шел и так размышлял. Он встретил в переулке Грушу, Литковского и Ложечникова позади их. Он, Ложечников, узнавал причину удач Груши, ибо она отказалась рожать и уже оправилась от сделанной операции. В Литковском она хочет, наверное, найти какой-то восторг. Она крепко пожала руку Вавилову, сказала, что он хорошо выглядит, а у нее все дела и дела, она хочет работать по детским площадкам, утешать чужих детей, если нет своих. Она нагло смотрела на Вавилова, она хотела сказать этим наглым и ласковым взглядом, что у нее совершенно нет памяти. Но, странно, эта встреча, не как та, предыдущая, доставила Вавилову удовольствие, он уже не ревновал, он даже с удовольствием смотрел на Литковского. Все дело в том, что Груша может доставлять удовольствие, лишь надо уметь с нею обращаться. Нельзя с нее требовать того, что попытался требовать Вавилов. И то, что он думал о ней только хорошее и может выбирать в жизни хорошее, весьма обрадовало его. Он смотрел на хитро поглядывающего на табак Ложечникова и начал расспрашивать, что правда ли, что Парфенченко — такой опытный спец, и правда ли, что из него хозяева могли много выкачивать и что этому помешал Гусь-Богатырь, который приковал его к своей волшебной избушке.
Литковский знал о Гусе мало, да он мало и интересовался бытом фабрики, он больше насчет цифр и достижений, необходимых для отчета, но на деле весьма редко закрепляемых в жизни надолго. А Груша, та ничего не помнила. Один Ложечников мог дать ему ответ, да и Вавилов, собственно, обращался к нему за одобрением. Он промычал и сказал, глядя на шпиль собора, на котором болтался красный флаг: «Бог его знает», засопел и пошел дальше, чуть приподнимая фуражку. Вавилов, в иное время, отнесся бы к такому обращению с ним очень обидчиво — и возможно, постояв минутку на мосту, он догнал бы их, остановил бы кого-нибудь и начал говорить бы какие-нибудь маловразумительные слова, и люди бы на него обиделись без толку, и он бы обиделся. Но теперь он смотрел им вслед с удовольствием на то думая, что он ничего дурного не сделал аккуратненькой; но бедно одетой фигурке с детским умом, Груше, сомнительному Литковскому, которому надо бы сказать, чтоб он обращался с нею получше и помягче, ибо она хочет тоже получить от жизни побольше хороших воспоминаний, вся прелесть которых, по ее мнению, будет заключаться в том, сколько людей ей говорили восторженные слова, а то, что им хотелось делать с ее телом, ее мало интересовало, и она подчинялась им, чтобы капризами своими не испортить создавшегося хорошего настроения. Он и на наблюдателя Ложечникова глядел с удовольствием, да и нельзя смотреть иначе — уж очень человек может и имеет право гордиться так отлично сделанной жизнью, ловко придуманной.
Он вошел во двор. Он увидел, что зима все завалила снегом; четыре тропинки были протоптаны среди сугробов. Да, тут очень надобен черный выход. Он постучался. Долго кто-то там ворочался, вздыхал и сопел в сенях. Он постучал еще. Голос ответил ему:
— Сейчас, самовар раздуваю.
Дверь открылась. Он увидел Щеглиху. Он удивился.
— Клавдия дома?
— Клавдия уехала.
— Куда?
— В Москву или Владивосток — точно не запомнить.
— Когда вернется?
— Совсем уехала.
Щеглиха смотрела на него задумчиво и вдруг торопливым шепотом сказала:
— Вам девочку? Есть цельная, семнадцать лет и брюнетка.
Вавилов громко крикнул:
— Мне человека, сука!
Щеколда звякнула — и опять послышались сопение и треск ломаемых щеп.
Глава восемьдесят седьмая
Она во многом угадала, Агафья, — Е. Чаев действительно собирался предать Агафью, и он попытался отговорить С. Гулича убивать Вавилова. Но того и самого нечего было от убийства отговаривать, он понимал, что тут дело не шуточное, и рад был помощи Клавдии с этой стороны.