Крепость в Лихолесье
Шрифт:
— Доброе утро, господин Кхамул…
Кхамул примчался откуда-то верхом, во дворе стоял его вороной конь, и поводья были небрежно обмотаны вокруг столбика крыльца. Назгул решительно шагнул в каморку — мрачная, зловещая, закутанная в черный плащ фигура, излучающая страх и тьму так же, как зажженная лампа излучает тепло и свет.
— Что здесь происходит? — Не дожидаясь ответа, он, ведомый безошибочным чутьем, направился к столу, рывком выдернул верхний ящик и, вышвырнув вон ворох каких-то бумаг, добыл «сит-эстель». Секунду подержал его на ладони.
— Что это?
Шарки отступил в угол — и стоял,
— Эта вещица нашлась на теле одного из пленников… там, на юге, — пояснил он смиренно, презирая себя за тихий и постыдно дрогнувший голос. — Он был из Харада и умер от гнилой лихорадки. Мне показалось, безделушка слишком красива и ценна для того, чтобы зарывать её в землю.
Кхамул, повернув голову, пристально смотрел на него. Под темным капюшоном вспыхивали и гасли красноватые призрачные искорки.
— Балуешься с магией, старик? Кто ты такой?
— Всего лишь скромный лекарь, с вашего позволения… Я не знал, что в этом амулете заключена какая-то магия.
Кхамул безмолвствовал, источая тьму. Шагнул вперед, навис над волшебником мрачно и угрожающе; взгляд его пришпилил мага к стене, словно мертвую бабочку. Старик лжет? Или, скорее — не говорит всей правды… Назгул поднял черную длань — и Шарки вжался в угол, захрипел, схватился обеими руками за ошейник. Скорчился, точно от удара ногой в живот, и медленно сполз по стене на пол, к ногам Кхамула — раздавленный неодолимой силой, приведённый к повиновению непокорный раб.
Кхамул наступил носком сапога на бледную до синевы, вцепившуюся в половицу ладонь пленника, надавил так, что хрустнули под подошвой тонкие пальцы.
— Когда ты вернулся, старик? Вчера?
— Д-да… — Шарки, задыхаясь, издал сквозь зубы короткий стон. — С хозяйственным обозом…
— В какое время? — голос Кхамула был бесстрастен.
— После… полудня. — Саруман трудно, с присвистом дышал — ошейник, стиснувший его горло мертвой хваткой, оставлял ровно столько воздуха, чтобы можно было не потерять сознания и с усилием цедить застревающие в глотке полубессвязные ответы.
— Где ты находился после приезда?
— Здесь, в лекарской… Приводил… дела в порядок…
— Кто это может подтвердить?
— Все… кто меня видел.
— А кто тебя видел?
От боли и дурноты у старика мутился взгляд.
— Я не знаю… Грауш, снага, сопровождающий… Эотар, кузнец… Он… вчера заходил.
Кхамул молчал. Что ж. Если Шарки не лжет, то к странному всплеску Силы, вчера явившей себя в подземельях и погубившей Хозяйку, он пожалуй что действительно непричастен. Или он все-таки лжет? Если да — то в чем?
Назгул неторопливо убрал ногу с размазанных по полу стариковских пальцев.
— Вставай. Ты пойдешь со мной.
Хватка ошейника слегка ослабла, и Саруман наконец сумел отдышаться, жадно глотнул ртом воздух, как утопающий, выброшенный волной на берег. Преодолевая головокружение, медленно приподнялся и сел, привалившись плечом к стене — ему требовалось время, чтобы прийти в себя. В глазах у него темнело от боли в полураздавленной пясти,
— Пошевеливайся, — процедил Кхамул. Что-то едва слышно царапнулось и словно бы пискнуло за его спиной, под лавкой, и назгул на секунду отвёл взгляд: полузадушенный Шарки, невнятной кучей копошащийся на полу, явно не стоил его внимания.
А зря.
Терять магу было нечего.
Превозмогая страдание, Саруман в мгновение ока подался вперёд. Зацепил кочергой черный назгульский сапог и рванул пойманную добычу на себя — резко, изо всех сил.
Всё случилось меньше, чем за секунду.
Кхамул даже не вскрикнул — уж чего-чего, но такой прыти от измочаленного старика он явно не ожидал. Он рухнул навзничь беззвучно, как подрубленный столб, и головой (или что у него там было вместо головы) приложился о край стола. Раздался такой звук, будто треснула яичная скорлупа… или истлевшая насквозь назгульская черепушка? Раскололась разом, будто гнилой орех…
Саруман вскочил — с проворством, удивившим его самого. Занес над упавшим врагом кочергу, точно копье — на конце её вспыхнул пронзительный серебристый свет — и с размаху вогнал орудие противнику в горло, в рыхлую гнилую плоть, круша и ломая, обращая в прах хрупкие шейные позвонки. Заклятие, в которое Шарки вложил все собранные по крупицам силы, ударило в назгула и пронзило его насквозь, как раскаленное шило пронзает кусок масла — и тело Кхамула задергалось, точно его трясли и тянули за невидимые ниточки. Брызнуло в стороны не кровью — но тьмой, выгнулось дугой, забилось, скрючилось, как паук, попавший в пламя свечи, издало бессильный хрип — и опало, придавленное разрушительными чарами, съёжилось на полу тёмной бесформенной грудой… Сарумана, полумертвого от боли, отшвырнуло к стене, но некогда было корчиться в углу, хвататься за ошейник, глотать хлынувшую из горла кровь и лишаться чувств, надо было довести начатое до конца…
— Амулет… Гарх… где амулет…
«Сит-эстель» выпал из чёрной, точно обугленной клешни назгула и, откатившись, посверкивал на полу; обмирая от ужаса, ворон осторожно подцепил его лапой. Кхамул (или то, что от него осталось) лежал неподвижно — там, где его настигла кочерга — и не делал ни малейших попыток восстать из тлена, вынести бунтарю суровый приговор и немедленно привести его в исполнение. Был скручен и побежден не то исполненным отчаяния сарумановым заклятием, не то простым и честным железным прутом…
Вот так-то, друг мой. Против старой доброй кочерги нет приёма… перед ней равен и эльф, и орк, и назгул, и простой смертный, и непростой.
— Он… мертв? — испуганно, пятясь, прошептал Гарх.
Саруман утер лицо рукавом. Губы его прыгали, точно пустившись в дурацкий пляс.
— Вряд ли можно убить того, кто и так наполовину бесплотен. Но я, кажется, понял, какого «ключика» не хватает в «замочке». — Он сжал амулет в ладони и, придерживаясь рукой за стену, кое-как поднялся, шагнул, нетвердо переставляя ноги, вперед, подошел к поверженному врагу. — Ошейники не терпят мертвечины… А назгулы — нежить, развоплотившиеся твари, не-мертвецы, но и не-живые. Вот почему их прикосновения способны разомкнуть ошейник…