Крепость в Лихолесье

Ангина

Да. Орк отлично понял, о какой сказке говорит волшебник. Известная всему миру история про Отважного Воина и Прекрасную Деву, которую накануне свадьбы похитило из родного дома страшное и свирепое, похожее на медведя косматое Чудовище… Прекрасная Дева любила Отважного Воина — вернее, думала, что любит; по крайней мере, так было до того момента, пока Отважный Воин под покровом ночи не прокрался в логово Чудовища и не заколол его, крепко спящего, кинжалом в спину. После этого Воин исполнился решимости жениться на Прекрасной Деве прямо сейчас, но Деву это намерение отчего-то не привело в восторг; на выручку ей неожиданно явилось раненное Чудовище (по-видимому, недостаточно раненное для того, чтобы не явиться) и простецки разобралось с Отважным Воином поленом по затылку. А потом, утомленное всей этой досадной суетой, упало без чувств, истекая кровью, — но Прекрасная Дева бросилась к нему,

хладному и изнеможденному, без сил распростертому на земле, и нежно обвила руками его косматую шею, и обняла, и облобызала, и поцеловала его. Неизвестно, что из предпринятых телодвижений оказалось наиболее действенным — вероятно, именно поцелуй — но Чудовище немедленно ожило и неукоснительно исцелилось… Гэдж надеялся, что на этом месте оно и само непременно обратится в молодого, красивого и отважного воина, но оно, к ужасу самого Гэджа, упрямо не пожелало ни во что превращаться. Оно так и осталось простым и страшным косматым Чудовищем — косолапым и неуклюжим; когти у него были длинные и острые, лапы — тяжелые, в шерсти постоянно запутывались репьи и колючки, а по временам, особенно в сырую погоду, от него нестерпимо разило мокрой псиной. И все же Прекрасная Дева любила его — такая уж это была поистине невзыскательная Прекрасная Дева, — да и Чудовище, если приглядеться к нему попристальнее, все же не производило впечатления совсем уж отталкивающего субъекта, так что у девы, пожалуй, были некоторые шансы обрести с ним свое незатейливое женское счастье. Впрочем, о её последующей судьбе Гэдж деликатно умолчал, как и о судьбе Отважного Воина, который, огребя поленом по голове, как-то неприметно выпал из канвы дальнейшего повествования. «Эту историю поведал мне ветер, — в поэтическом порыве добавил орк в конце своей сказки. — Присев на камень, меня впечатлила эта былина. И я быстро записал то, что ветер нашептал мне, трагически подвывая…». Что ж, концовки Гэджу действительно никогда не удавались, он даже и не пытался этого отрицать…

Гэндальф все еще посмеивался, пряча в бороду эту свою проклятую, такую добродушно-насмешливую, такую небрежно-снисходительную и одновременно всёпонимающую ухмылку.

— Довольно забавная сказка, ничего не скажешь… Она, признаться, тоже несказанно впечатлила меня, в особенности тем, что так неожиданно присела на камень. И еще я не совсем понял, кто же там этак трагически подвывал в конце? Хочется верить, что все-таки ветер, а не ты сам по ходу записывания… А то я уж едва удержался от того, чтобы тоже не начать вслед за вами трагически подвывать.

Гэдж сидел, будто оплеванный. Да, он всегда знал, что его творения не идеальны… Но только сейчас перед ним открылась вся неисчерпаемая глупость и истинное убожество этих отвратительных, сирых, жалких словесных уродцев, несчастных калек, которых следовало давить в зародыше, не позволяя им даже появиться на свет — им, недоношенным, никому не нужным, совершенно нежизнеспособным, ни к чему не пригодным. И все они, все — неуклюже слепленные на коленке наивные стихи, грубоватые сказки, дурацкий опус о глуповато-бесстрашном Анориэле, все сокровенные мысли Гэджа, которые он никогда не решился бы высказать вслух, но которые отважился поведать бумаге — все они теперь стали достоянием Гэндальфа, все, все! Гэдж чувствовал себя голым, словно с него сорвали одежду… нет, хуже — сорвали покровы его души, обнажив её, выставив на всеобщее обозрение — его слабую, дрожащую, жалкую беззащитную душонку, корчащуюся от унижения и нестерпимого стыда…

Это было ужасно.

Нет, хуже. Это было — невыносимо.

Гэдж вскочил.

Стремительным, молниеносным тигриным прыжком он метнулся вперед, через костер, вырвал злосчастную рукопись из рук опешившего волшебника и, швырнув хрустящую пачку бумаги в огонь, бросился прочь, прочь, в лес, в сухую шелестящую тьму, в пустоту и мрак, лишь бы остаться в одиночестве, больше не видеть и не слышать проклятого мага, не дать ему стать свидетелем своего несчастья.

— Гэдж!..

Орк не слышал, не желал слышать. Он ломился сквозь кусты, ничего не видя, не разбирая дороги, кусая костяшки пальцев, чтобы не завыть от жгучей обиды, пронзающей его насквозь, как раскаленная спица… Как только Гэндальф мог так поступить! Как он мог тайком от Гэджа взять его рукопись, прочесть её, залезть ему в душу и вывернуть её наизнанку… он, Гэндальф, которого Гэдж уже начал считать своим другом! Как он мог! Сунуть свой длинный любопытный нос куда не просят, надругаться над доверием спутника, посмеяться над хилыми аляповатыми творениями неумелого пера… «Ветер нашептал, трагически подвывая»… Великий Творец! Ну что за неуклюжая фраза!

И действительно — где это видано, чтобы Прекрасная Дева вышла замуж за косматое Чудовище, если оно — не заколдованный эльфийский принц и не имеет в загашнике роскошного родового замка? А все эти нелепые сказания про похождения бравого Анориэля, «логово Людоеда» и «сырой мрачный склеп»? Силы небесные, неужели Гэндальф и их прочитал?.. Гэдж искусал губы в кровь; он продирался сквозь неведомые заросли, неуклюже отмахиваясь от веток, запинался о корни деревьев, натыкался на шершавые древесные стволы, ухнул в какую-то канаву… ему хотелось сейчас лишь одного — сгинуть бесследно, раствориться в воздухе, исчезнуть с лица земли, провалиться в Удун или куда подальше…

Уйду, мрачно твердил он себе. Вот прямо сейчас. Соберу свои пожитки и бесшумно ускользну в темноту — до опушки, к счастью, недалеко… Я больше не хочу… больше не могу находиться рядом с волшебником… ловить на себе его насмешливые понимающие взгляды, говорить с ним, встречаться глазами, испытывать в его присутствии постоянный стыд. Какого лешего я сразу, еще в Изенгарде, не бросил свои дурацкие писульки в печь, где им самое место, какого назгула потащил их с собой? Желторотый глупец, самонадеянный болван, бездарный писака…

В темноте, за спиной Гэджа хрустнул сухой сучок.

Орк сжался, точно подстреленный.

Кто это? Хьорны? Энты? Какие-нибудь другие неопознанные страшилища колдовского Фангорна? Или… кто?

Сгущалась вокруг тьма, звенели комары, скромно шелестел в кронах деревьев тихий ночной ветерок. Гэдж, объятый сумраком, сидел на травяной кочке, скорчившись, обхватив колени руками — и ему чудилось, что в лесной чащобе он не один, что безмолвной тенью где-то позади стоит Гэндальф, смотрит ему в затылок, и губы мага вновь кривятся, с трудом удерживаясь, чтобы не сложиться в ухмылку — ту самую, мерзкую, небрежную, насмешливую, презрительно-снисходительную…

— Это не так, Гэдж.

Орк едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Неужели старый хрыч умеет читать мысли? Значит, ему не чудилось — волшебник действительно был рядом, стоял, прячась за деревом, смотрел на орка внимательными, спокойными серыми глазами — и, конечно, проницал насквозь его мелкую, мутную, испуганно съежившуюся душонку. «Уходи», — хотел сказать Гэдж, яростно крикнуть это магу в лицо, он не мог сейчас ни видеть Гэндальфа, ни, тем паче, разговаривать с ним — но голос не повиновался ему, язык лежал во рту угловатым булыжником, горло сводило мучительной горячей судорогой.

— Прости, — негромко произнес волшебник за спиной Гэджа. Взгляд его жег затылок орка, будто прикосновение крапивы. — Я… не вправе был так поступать. Но я не ожидал, что ты так… остро все это воспримешь, дружище.

Он помолчал — ожидая ответа? Или просто давая орку время примириться с его, Гэндальфа, незваным присутствием? Гэдж судорожно глотнул; «Иди ты к лешему, старый пень! Чего тебе надо? Вдоволь позабавился, да?» — хотел он спросить, так злобно и язвительно, как только сумел бы, — но язык по-прежнему ему не повиновался… Гэндальф подошел ближе, Гэдж слышал за спиной шуршание его плаща и легкие приближающиеся шаги и с трудом заставил себя остаться на месте. Стиснул руки в кулаки и втянул голову в плечи… Веду себя, как глупая истеричная девица! — вдруг мелькнуло у него в голове. — Не хватало только начать трагически подвывать…

— Не надо так… переживать, Гэдж. Поверь, я вовсе не хотел тебя задеть. — Маг вновь сделал едва заметную паузу, точно с трудом подыскивая правильные слова. — Я действительно сожалею… очень сожалею о том, что произошло.

Гэдж молчал. Кусал губы. Яростно грыз костяшки пальцев. И вдруг почувствовал крепкую и теплую руку волшебника на своем плече…

Какую-то долю секунды он хотел сбросить её, стряхнуть, как брезгливо стряхивают с одежды налипший ком грязи — но отчего-то все-таки удержался. Гэндальф не желал ему зла и, кажется, действительно был удручен произошедшим. От волшебника знакомо и привычно пахло сухими травами, древесной стружкой и табаком, а пожатие его было участливым, дружественным, примирительным, странно ободряющим. Успокаивающим.

— Я-я… не переживаю. Просто… — Гэдж запнулся. Судорожно глотнул. Собрался с силами: — Я не думал, что мои записи… что их кто-нибудь прочтет, Гэндальф. Я не ожидал, что ты… Я-я… я только хотел выразить ну, свои мысли… Это… это, в общем… это не было предназначено… для чужих глаз.

Гэндальф секунду-другую не отвечал. Стоял, прислонившись плечом к стволу ближайшего дерева, опустив голову, задумчиво перебирая в ладони кончик собственной бороды.

— Это не походило на личный дневник… А книги пишут для того, чтобы их читали, разве не так?