Крепость в Лихолесье
Шрифт:
— Не нужно так расстраиваться, дитя… вы уверены, что помочь вам может только Саруман?
Девушка закрыла лицо рукой. Отвернулась к окну. Часто заморгала, видимо, надеясь, что прозрачные капельки, вдруг ни с того ни с сего повисшие на ресницах, каким-то чудесным образом немедленно исчезнут.
— Если он не сумеет помочь — значит, никто не сумеет! Для меня это… это… действительно очень важно.
Саруман, чуть помедлив, шагнул к ней. Окинул взглядом её поникшую сгорбившуюся фигурку, полотняную шаль, простое серое платье, из-под подола которого застенчиво выглядывали обтерханные башмаки на шнуровке… Присел на лавку по другую
— А, может быть, вы мне расскажете о вашей беде, и я смогу дать вам разумный совет?
Девушка помотала головой.
— Вы — волшебник, сударь?
— Я? Я — целитель… а это, на мой взгляд, уже кое-что.
— Целитель! — презрительно, глотая слезы, пробормотала незнакомка. — Поверьте, я была у многих лекарей и целителей, и никто из них не сумел посоветовать мне ничего по-настоящему действенного.
— Что ж, возможно, я буду первым? Не бойтесь, я, в отличие от Сарумана, не потребую с вас платы за совет… Или ваша печаль какого-то, гм, деликатного свойства?
Девушка сидела, поникнув и съежившись, нервно теребя в пальцах и без того растрепанный край шали.
— Да нет, ничего такого. — Она потерянно хмурилась. Морщила лоб. Сомневалась. Наверняка кусала — там, под шалью — сухие от волнения губы. И вдруг с видом человека, которому, в общем-то, нечего терять, решительно подняла глаза на волшебника. — Ладно, я вам покажу, хуже от этого никому, кроме меня, не будет. Вот, смотрите… Не бойтесь, это не заразно.
Она рывком сдернула одну из перчаток, обнажив кисть руки — маленькую, красивой формы, но неожиданно грубую и распухшую, сплошь покрытую плотными шелушащимися пятнами, красноватой сыпью и белёсыми струпьями, образующимися на месте подживающих трещин и язвочек. Саруман поднял брови… взяв руку незнакомки, повернул её к свету, разглядывая пятна, папулы и сыпь. Посмотрел на девушку — она сидела, бледная и неподвижная, будто вырезанная из дерева, только глаза её, блестевшие над краем шали, выдавали её напряжение, страх, мучительное ожидание приговора… нет, от не чаянного собеседника она не ждала ни помощи, ни совета — ждала, когда он поморщится, брезгливо отстранится, выпустит её руку, чтобы она могла спрятать эту обезображенную клешню обратно, втянуть её в рукав, как под спасительный и непроницаемый крабий панцирь.
— Так! Надо полагать, — после недолгой паузы произнес Саруман, — на лице у вас то же самое?
— Да. — Девушка старалась говорить спокойно и безразлично, но голос её мало подчинялся этому желанию. — И на лице, и… в общем, на всем теле. Вот поэтому мне… и нужен волшебник.
— Зачем? Думаете, это какие-то, гм, темные чары?
— А что еще это может быть?
— Позвольте. — Тон Белого мага не терпел возражений. Он решительно поднял руку и, прежде, чем незнакомка успела испуганно отпрянуть, отогнул край шали, закрывающей её лицо. — Подвиньтесь-ка сюда, ближе к окну.
Она вздрогнула всем телом и затрепетала при его бесцеремонном прикосновении, будто испуганная лань, но Саруман не обратил на это внимания. Крепко взял девушку двумя пальцами за подбородок и повернул к свету её лицо — круглое, простенькое, с чуть вздернутым носом, обильно усыпанное красными шелушащимися пятнами, сыпью и желтоватыми струпьями. Покачал головой.
— Откуда вы приехали, милое дитя? С побережья?
— Из… из одной деревушки в устье Изена. К-как вы… догадались?
— Покрой одежды у вас характерен
Девушка шмыгнула носом.
— Мои отец и мать оттуда родом. Мы действительно жили в Энедвейте, прежде чем переехать к устью Изена. А причем тут… это?
— При том, что вы не коренная уроженка побережья. И давно у вас эта… хворь?
— С… с тринадцати лет.
— И проявилась она через некоторое время после переезда.
— Ну… да.
— Через какое время?
— Ну, я точно не помню… Через несколько месяцев. А какое отношение…
— У ваших родителей было что-то подобное? У ваших сестер, братьев?
Девушка судорожно глотнула.
— Н-нет. Отец вскоре погиб… его лодка перевернулась во время лова. Матушка всего на пару месяцев его пережила, умерла от лихорадки. А сестер и братьев у меня нет… Меня взяла к себе соседка. Приголубила, вырастила. Вот такую… паршивую. — Голос её вновь подозрительно дрогнул.
Саруман прикрыл глаза.
— Сколько вам лет, дитя?
— В-восемнадцать. Почти…
— И вы отважились преодолеть такой долгий и утомительный путь… сюда, от самого побережья… только из-за этого злосчастного недуга?!
Девушка отвела взгляд.
— Мой названный брат… сын соседки… вызвался мне помочь, — тихо, едва сдерживая слезы, прошептала она. — Он… очень пособил мне в дороге. И я… я просто не знала, куда мне еще податься! К кому я только ни ходила, чего только ни делала — никакие мази, ни припарки, ни обтирания… ничего не помогает! Наш местный лекарь только разводил руками… сказал — наверно, это проклятие или порча… И я решила… накопила немного денег… Как же я могу жить… с этим! — Она наконец не выдержала и разрыдалась, вся дрожа, подрагивая худыми плечиками; вынула из рукава замызганный, когда-то кружевной платочек, уткнулась в него своим воспаленным, изрытым уродливыми пятнами лицом. — Вам не понять… Я — девушка, я хочу быть красивой… или хоть не хуже других… я хочу выйти замуж, иметь детей, жить счастливо!.. Но — такая страшная, безобразная, как… как жаба, как мерзкая лешиха… кому, ну кому я нужна? Если волшебник мне не поможет, я… я, наверно, утоплюсь, или повешусь, или еще что-нибудь с собой сделаю…
Она закрыла лицо руками. Где-то во дворе вновь страдальчески скрипел колодезный ворот, громыхала железная цепь, фыркали и переступали ногами лошади, уютно квохтали куры, неуверенно подавал голос молодой сиплый петух. Девушка сидела, бледная и несчастная, опустив голову, пряча от собеседника глаза; Саруман, откинувшись на спинку лавки и скрестив руки на груди, смотрел на неё исподлобья и мрачно, едва заметно усмехаясь в бороду. Волшебник не знал, смеяться ему над её словами или плакать: он уже видел, что печаль, представляющаяся собеседнице такой неодолимой, чудовищной и неразрешимой, в общем-то, не стоит и ломаного гроша.
— Ну-ну, успокойтесь, дитя, экая вы… порывистая. Утрите-ка слезы, ну. — Он подался вперед и ободряюще коснулся её руки. — Полагаю, ваша хворь вполне излечима.
— Из… излечима? — Девушка со всхлипом перевела дух, пытаясь взять себя в руки: ей было уже неловко и стыдно за свои слезы, за неожиданную слабость, проявленную перед первым встречным, совершенно незнакомым ей человеком — лицо её, и без того усыпанное багровыми пятнами, стало совсем ярко-пунцовым, словно майская роза. — В-вы… вы правда так думаете?