Крепость в Лихолесье
Шрифт:
Шавах возник, как по волшебству: кровожадно ухмыляющийся, держащий наготове свой кривой нож, роняющий слюни от предвкушения предстоящего дельца. Саруман не удивился бы, узнав, что он подслушивал за ближайшим кустом.
— Иди с Шарки, — велел Каграт. — Надо с парой крысюков разобраться, старик тебе пальчиком укажет, с какими именно… Только смотри не промахнись.
Саруману стало не по себе. Все-таки он не был уверен… он не был до конца уверен в том, что это именно гнилая лихорадка, пёс возьми! Но эта кольцевая сыпь… Если он не ошибся, то уже через несколько часов оба недужных будут валяться в горячечном бреду, а к завтрашнему утру тела их покроются отвратительными гнойными язвами, с которыми и при надлежащем-то уходе справиться
— Идем, — сказал он орку.
Шавах без вопросов потопал за ним: парой ударов кнута он бесцеремонно поднял указанных Саруманом испуганных горцев на ноги и таким же манером, не обращая внимания на их стоны и вопли и ничего не объясняя, препроводил куда-то за край овражка. Остальные сидели, съежившись, опустив глаза, делая вид, будто ровным счетом ничего не происходит, лишь один из пяти неохотно поёжился:
— Это… зачем? Куда это их? — У него была кряжистая, плотная фигура и шишковатая, непомерно огромная голова, под тяжестью которой шея постоянно клонилась вперед, что придавало её обладателю вид подозрительный и угрюмый, словно набыченный. Чуть приподнявшись на земле, он смотрел вслед уведенным сородичам долгим, растерянным и озадаченным взглядом.
— Руки покажи, — сказал Саруман. — Ладонями вверх.
Быкоголовый, чуть помедлив, поднял перед собой обе руки, предъявил их лекарю. Ладони у него были грязные и малость волосатые, но безо всякой сыпи.
Шарки молча повернулся и побрел обратно, в центр лагеря, к кагратову костру.
Шавах вернулся через несколько минут, принес два разомкнутых ошейника, надетые на длинную палку. По приказу главаря ошейники прокалили в костре — после получасового обжига на них не осталось ни следа огня, ни единого пятнышка сажи — они, кажется, даже не накалились. Впрочем, Саруман уже ничему не удивлялся.
— Что с горцами? — мрачно спросил Каграт. — С теми пятью, кто с этими недужными соседствовал?
— Пока ничего, — отозвался Саруман. — Не подпускайте их к остальным, хотя бы до утра… Утром станет ясно, болен кто-нибудь из них, или нет.
Главарь недовольно поморщился.
— Ты давай смотри в оба, старый… Если среди крысюков начнется мор, Визгун с нас со всех головы снимет и на башенный шпиль за уши повесит сушиться.
— Не знаю, как со всех, а уж с тебя точно, — проворчал Лагдаш, который, скрестив ноги, сидел на земле и методично правил оселком кинжальный клинок. И широко осклабился, ухмыляясь.
Каграт остервенел:
— Зубы убери, чего выставил — продаешь? Эх, и забодало уже под Визгунами ходить! — Он яростно сплюнул в потрескивающий огонь. — Ну чисто как над выгребной ямой: шаг вправо, шаг влево — только и гляди, как бы в дерьмо не вляпаться. Хоть в Замок не возвращайся…
— Так, может, и не возвращаться? — вполголоса заметили по другую сторону костра.
Радбуг, подняв голову, внимательно посмотрел на говорившего.
— Не возвращайся, Маурхар, — спокойно произнес он, — кто тебя держит? Или тебе теплая нора и дармовая жратва надоела? Свободы захотелось? Сколотишь шайку из таких же лихоимцев, засядете возле большой дороги и будете жирных роханских купцов грабить… пока вас вонючие коневоды за задницы не ухватят и не вздернут на первом же попавшемся дереве. Красота!
Маурхар смолчал. От костра пахло смолой и дымом, в котелке булькала неизменная пшенная похлебка, сдобренная кусками сала с прожилками мумифицировавшегося мясца. Орки, свободные от дежурства, хлебали варево, жевали сухари, негромко переговаривались, играли в ножички и «веревочку», Каграт похрапывал под кустом, накрыв лицо засаленной тряпицей. На Сарумана, который, сидя на траве чуть поодаль, мял в деревянной ступке листья горечавки, внимания никто как будто не обращал… Вот же леший! — с раздражением, кусая губы, говорил себе маг, неужели я все-таки ошибся? Действительно ли это была гнилая лихорадка, или я принял за признаки смертоносной хвори какой-нибудь
Ворон с досадливым карканьем ускакал прочь, едва успев избежать яростного орочьего пинка, и кое-как, хлопая крыльями, взлетел на ближайшее дерево. Каграт проводил его мрачным взглядом.
— Опять этот трупоед… Ладно, парни, хватит рассиживать, — он потянулся, хрустя крепким сильным телом, повел плечами, приглушенно шипя от боли в еще не затянувшейся ране. — Работа сама себя не сделает, чтоб её… За дело!
* * *
До Андуина им предстояло пройти почти девяносто миль.
Выступили перед вечером, когда солнце уже начало клониться к закату.
Шли по неторной тропе меж склонов ущелья — к востоку, в сторону степей. В авангарде рысили с полдюжины орков-дозорных, за ними гнали крысюков, построив их в некое подобие колонны, позади тянулся обоз — повозки и вьючные мулы; замыкала отряд горстка «обособленных» горцев, и ещё с полдюжины уруков бежали в аръергарде, готовые кнутами подгонять отстающих — но таких, впрочем, пока не имелось. Саруману, к счастью, ноги бить не пришлось — он ехал на одной из повозок, нагруженной тюками с шерстью и кожами так плотно и основательно, что на оставшемся свободным клочке пространства с трудом мог бы уместиться и откормленный кот. Горцы, которых ему было велено держать «под присмотром», тащились за повозкой молча и угрюмо, глотая пыль и не поднимая глаз от земли. О пропавших товарищах никто из них, кажется, и не вспоминал, все они были озабочены лишь одним — как бы побыстрее закончить утомительный переход и не попасть под кнут орков-погонщиков. Остальных «крысюков», которых вели впереди, Саруман не видел, да и не желал видеть, ибо люди — бесправные, несчастные, закованные в ошейники, низведенные до уровня равнодушного и бездумного коровьего стада, — представляли собой зрелище жалкое и жуткое, навевающее тоску. Это был какой-то безнадежный и унылый поход обреченных…
К тому времени, как начало смеркаться, отряд миновал, должно быть, около шести миль. Горы медленно, но верно оставались позади, и скалистые утесы уступили место крутобоким вересковым холмам с торчащими на верхушках каменными останцами — серыми и причудливыми, будто фигуры окаменевших троллей, застигнутых солнцем в самых диковинных и неожиданных позах.
— Привал! — раскатисто гаркнул Каграт — и эхом отозвался идущий в аръергарде Радбуг:
— Привал! Ужин!
Орки намеревались выступить перед рассветом, и краткая передышка нужна была лишь для того, чтобы напоить во встретившемся на пути болотце мулов, раздать пленникам вечернюю порцию сухарей и позволить набраться сил перед предстоящим до наступления дневной жары утомительным марш-броском. Впереди лежала простирающаяся до берега Андуина голая степь, от которой отряд отделяла сейчас лишь гряда невысоких холмов. Гребень ближайшего из них пересекла почти невидимая в сгущающихся сумерках темная фигура, бегом скатилась к лагерю. Это был Рузгаш, один из разведчиков, отправленных утром с наказом проведать, что делается на равнине.
По его встревоженному и взмыленному виду ясно было — что-то случилось. Отчаянно тряся головой, он схватил флягу с водой и жадно сделал несколько долгих, судорожных глотков; все еще тяжело дыша, отыскал вожака глазами.
— Беда, Каграт… Лошадники.
Главарь глухо рыкнул.
— Где? На равнине?
— Да. За теми холмами.
— Много?
— Дюжины три. Верхами. Вооружены и в доспехах…
Вожак мрачно поиграл желваками.
— Вы утром вдвоем ушли. Где Ларбаг?
— Мы с ним разделились, как холмы миновали… — Рузгаш рассеянно заозирался. — Он что, не вернулся?