Крик журавлей в тумане
Шрифт:
Потом выяснилось, что глаза мужикам раскрасила черная угольная пыль, что кисловатая морошка растет на болоте и кроме нее на этих болотах больше ничего хорошего не растет. Мандарины с их новогодним запахом остались в Москве.
Декорацией для новой жизни служила унылая карликовая растительность. Все вокруг было сумрачным и убогим. Даже небо здесь было не таким высоким и голубым, как в Москве. Оно висело над городом низкой тучей, стараясь придавить его к земле своей свинцовой тяжестью, и люди покорно подставляли плечи под свалившийся на них груз. В их числе были и Надя с мамой, ходившие по серой Воркуте, не поднимая глаз.
После отъезда из Москвы они не жили, а как бы извинялись за то,
Надю с мамой поселили в убогом, вонючем деревянном бараке на окраине города, который от древности действительно врос в землю по самые окна. Кроме матери и дочери Воросинских в нем жили еще несколько семей. Взрослые друг с другом особо не знакомились и без нужды между собой не разговаривали. Их повседневное соседское общение сводилось к угрюмым кивкам и пьяным скандалам на общей кухне.
В противоположность родителям, дети между собой дружили и постоянно роились единой чумазой кучкой во дворе, где вместо качелей и каруселей торчали гнилые пни. Сначала Надя боялась подходить к барачной стае, помня о том, как прогнали ее из своей компании московские подружки, но потом поняла, что здесь всем плевать на ее какую-то вину перед Родиной. Подружившись с ребятами, она перестала замечать, что от их замусоленной одежды пахнет мочой, что дырки на их штанах никто не зашивает и что с их носов порой стеклянными сосульками свисают сопли. Новые друзья понравились. Они научили ее драться, играть в ножички и ругаться «матными» словами так же залихвастски, как самый буйный взрослый житель барака Гошка, живший по соседству с Воросинскими. Среди местных обитателей спокойных людей вообще было мало. Тонкие дощатые перегородки плохо изолировали, и густонаселенный барак регулярно наполнялся жуткой какофонией звуков, где отдельные человеческие голоса исполняли «вечные арии» на тему проклятой жизни. При этом очень трудно было понять, кто из соседей плачет, а кто смеется. Гошка все время орал, голоса его жены Надя никогда не слышала и считала ее немой. Кроме того, в Гошкиной комнате что-то все время падало. Иногда оно попадало в Надину стену, сотрясая ее до угрозы обрушения. Однажды, после того как накануне вечером стена тряслась особенно сильно, она не выдержала и спросила у Гошкиного сына, Кирьки:
– А у тебя что, отец – спортсмен?
– Чег-го? – удивленно переспросил Кирька.
– Ну, силачи такие бывают, я на картинке видела. Они гири поднимают, а удержать не всегда могут. Вот у них гири и падают, – попыталась объяснить Надя.
Кирька от удивления даже забыл растереть рукавом соплю.
– Ты че, белены объелась? – спросил он.
Надя уже и сама поняла, что загнула куда-то не туда, но решила не отступать и выяснить все до конца.
– Просто у вас все время что-то падает, вот я и решила, что это гири.
– А, это… – дошло наконец до Кирьки. – Не-а, это не гири, это батяня мамашу учит.
– Как учит? – не поняла Надя.
– Как и положено, – примериваясь ножичком к броску, ответил Кирька, – лупит ее всем, что под руку попадется. Иногда кулаком так двинет, что она с ног падает или по стенке сползает. Вот у вас и слышится.
–
– Все бабы – дуры.
– Так ей же больно! – отчаянно воскликнула Надя.
– Кому, мамане? – переспросил Кирька, бросая нож. – Не знаю, она ниче не говорит. Я и сам иногда думаю, как она терпит, у батяни рука тяжелая, он мне раз за кол по русскому звезданул по уху, так оно у меня потом два дня болело. А маманя ниче, не жалуется. Мужику, ему по званию баб учить положено, он – хозяин. Вот ты вырастешь, за меня замуж пойдешь, я тебя тоже учить буду, а ты мне сапоги стаскивать после будешь, как маманя бате.
Надька вспомнила вечно пьяного Гошку, его худенькую, закутанную в бесконечные платки жену, представила на их месте себя и Кирьку с сапогами и так перепугалась, что завопила на весь двор.
– Нет, никогда… не буду… стаскивать сапоги… не хочу!
С воплями она накинулась на Кирьку и начала его колотить куда попало. Она колотила его и кричала до тех пор, пока из дома не выскочила мама и не оттащила от Кирьки.
Вечером, открыв дверь ударом ноги, в их комнату ввалился Гошка. Встав посредине, он широко расставил ноги и молча уперся в Надю тяжелым, нехорошим взглядом. Постояв так минут пять, он, по-прежнему не говоря ни слова, перевел свой взгляд на маму. Наде стало страшно.
– Ну… – прорычал он, – энто твоя дочь Кирьку мово на весь барак ославила.
От страха Надя схватилась за маму, прижимаясь к ней, как к палочке-выручалочке.
– Значит, так, – сказал Гошка, слегка покачиваясь, – правов у вас никаких нету, сидите тиха, покуда я вас тута пока терплю, потому как человек я партийный и сознательный, не то что вы, контра недобитая. А то разозлюсь, и пойдете вы у меня на болота мошку кормить. Понятно? – брызнул он на Надю слюной. Не услышав ответа, он повторил свой вопрос уже более грозным тоном: – Я вас спрашиваю, вам все понятно?
Испуганная не меньше Нади, мама чуть слышно прошептала:
– Не беспокойтесь, мы все поняли. Больше этого не повторится.
– То-то же. Каждый должен знать свое место, а не то…
Не договорив, он ушел к себе и скоро оттуда послышался звук падающего тела. Надя с мамой сидели, не разнимая рук. Надя жалела Кирькину мать и, переполняясь сочувствием к ней, не замечала, как рядом беззвучно плачет ее собственная мама. Может быть, именно в тот вечер мама приняла решение, ставшее для них роковым.
Она была пианисткой и раньше работала в театре. Надю однажды водили на мамин концерт. Когда мама вышла на сцену, Надя узнала ее не сразу. В длинном черном платье, с гладко зачесанными назад волосами, она показалась Наде абсолютно чужой и была больше похожа на Прекрасную незнакомку с известной картины, чем на маму. Мама играла на рояле, а какая-то тетка под эту музыку пела, широко раскрывая рот. Все аплодировали. Кроме Нади. Ей не нравилась тетка. Она была толстой и уродливой, но стояла посреди сцены, кланялась зрителям и забирала у них цветы, которые они наверняка хотели подарить маме. Ведь мама была такой красивой! Но она сидела в глубине сцены за своим черным роялем, и тетка никого к ней не пускала. Мама осталась без цветов, а обиженная на тетку и на зрителей Надя больше на концерты не ходила. Дома мама лишь для нее одной играла веселые пьески на блестящем черном пианино, и девочка с восторгом смотрела, как легко порхают ее изящные длинные пальцы по ряду черно-белых клавиш. Сама Надя успела разучить лишь одну мелодию, которая ей очень нравилась, потому что под нее можно было петь: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, села кошка на такси». А теперь… Теперь судьба забросила их в неведомую раньше Воркуту, где единственно понятной для всех музыкой был похоронный марш.