Крик журавлей в тумане
Шрифт:
Быть может, в тот вечер мама смотрела на свои некогда холеные руки с гибкими, длинными пальцами и, рыдая от собственной беспомощности, мучительно искала выход из сложившейся ситуации. Как выжить? Без права и средств на существование, без защиты от тех, кто бесцеремонно врывается в твое жилье с угрозами. Она ничего не умела и могла поступить только так, как поступила. На следующий день они собрали вещи и ушли в другой барак, к дяде Мите. Уголь нарисовал на его лице не только глаза, но и морщины.
Сначала Надя боялась, что он начнет «учить» маму. Но дядя Митя был очень добрым. Он обращался с ними как с фарфоровыми статуэтками. Он смотрел на мать с дочерью с восхищением и восторгом и вел себя рядом с ними так, будто постоянно боялся, что от его неловкого движения они
Мама немного повеселела. Дядя Митя помог ей устроиться музыкальным работником в детский садик. Надя пошла в школу. Когда ее не приняли в октябрята, она, обиженная, поделилась своей обидой с мамой. Мама удивила дочь тем, что посоветовала не обижаться на всех, кто родом из октября, потому что у них с Надиной семьей разные родословные. Надя про родословные ничего не знала и грустила до тех пор, пока не пришел с работы дядя Митя. Узнав, в чем дело, он пошел в школу и долго о чем-то разговаривал с директором. После этого разговора Надю, как приемную дочь шахтера, приняли сначала в октябрята, а затем и в пионеры.
Так они и жили. Дядя Митя добывал уголь, мама учила детей петь хором про «ягоду-калинку-малинку», Надя была отличницей в школе. А по вечерам они всем семейством ужинали. Вместе с картошкой Наде доставался жиденький чаек с сахарином и баранками, а маме – стаканчик мутной жидкости из дяди-Митиной бутылки. Выпив ее, мама становилась веселой и звонко смеялась, совсем как раньше, в Москве, а потом начинала исполнять арии из опер.
Дядя Митя был очень благодарным слушателем и всегда с восторгом кричал «бис», как научила его Надя.
Где-то далеко, в прошлой их жизни, шла война. Она требовала жертв, и с вокзала послушно уезжали в ее прожорливую пасть эшелоны с новобранцами. Взамен их война присылала похоронки и возвращала назад инвалидов. Небо придавило людей еще сильнее. Для Нади и ее мамы война ничего не изменила. Всех своих родственников они уже утеряли. Провожать им было некого, а дядю Митю на фронт не взяли из-за болезни легких. Детей стало мало, и детский сад закрыли. Мама занималась домашним хозяйством, обучала Надю французскому языку и все чаще тянулась к заветной бутылке. Надя тогда еще не знала, что такое алкоголизм, и была почти счастлива: их больше никто не обижал, а мама иногда была трезвой. Дядя Митя тоже был доволен жизнью: дочь обута-одета, отличница, жена – прямо королевна какая: и красивая, и образованная, ну отчего же по такому поводу не выпить? И они пили. Он от радости, она от горя. Каждому свое.
Однажды, в холодный декабрьский вечер дядя Митя не вернулся с работы. На шахте произошел обвал, и вся его смена погибла. Их так и хоронили всех вместе. Семь гробов, в которых находилось неизвестно что – то ли люди, то ли отдельные кости, а может, и вообще никого не было. Управление шахты выдало родственникам заколоченные деревянные ящики и строго проследило за тем, чтобы никто не смог их открыть.
С поминок маму приволок огромный черный мужик. Он бросил ее, словно мешок, на диван, неодобрительно покачал головой и ушел. Ночью маме стало плохо. Она стонала и металась по дивану, затем у нее началась сильная рвота. Но утром она пришла в себя, собрала вещи дяди Мити и пошла на базар. Оттуда она принесла краюху хлеба и бутылку самогона.
Мать с дочерью снова остались одни, беспомощные и беззащитные. Но на этот раз Надина мама не думала над тем, как выжить. Она по частям продавала вещи и пропивала свою жизнь. Она больше не пела арии из опер, почти не разговаривала, на слезы дочери не реагировала. Надя существовала вне ее сознания и отражалась в ее стеклянных зрачках, как нечто потустороннее.
Когда вещей не осталось, мама стала исчезать из дома. Она уходила рано утром и возвращалась после обеда все с той же неизменной бутылкой и краюхой хлеба для дочери. Иногда она приносила девочке поношенную одежду. Видимо, в ее затуманенном сознании все еще хранилась память о материнском долге.
Однажды Надя, решив узнать, каким образом мать добывает пропитание и выпивку, рано утром вышла из дома следом за ней. Пробираясь по городским закоулкам,
– Люди добрыя, – истошно завывала она, непривычно коверкая слова, – люди добрыя, поможите, коли можете, герою войны, не оставьте его милостию своею, потому как он за Родину нашу сражался и живота своего не жалел и теперича инвалидом стал. Поможите, Христа ради, чем можете, люди доб-рыя-я-я.
Мама замолчала. Инвалид развернул гармонь и заиграл. Мама запела: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой».
– Хорошо поет побирушка, – толстый дядька в длинном пальто вытащил из кармана смятую бумажку, повертел ее перед собой и, пробормотав: «Многовато будет», снова полез в карман. Немного в нем поковырявшись, он вытащил медяк и кинул монету в одну из коробок. Мама принимала подношения с благодарностью, норовя поцеловать ручку благодетелям.
Раздавленная этой унизительной картиной, Надя побрела домой.
Вечером мама, как обычно, принесла краюху хлеба и бутылку.
– Мама, – тихо сказала Надя, – не ходи больше на вокзал.
Мама, не слыша ее, налила целый стакан, выпила и закусила хлебом с солью.
– Не ходи туда, – настойчиво повторила Надя, – не ходи. Смотри, что у меня есть, мне бабушка перед смертью дала, – Надя протянула ей крестик, – давай продадим его, и на эти деньги будем жить. Ты снова устроишься на работу в детский садик.
Пока Надя говорила, мама смотрела на нее непонимающим взглядом, а потом вдруг, рассмотрев протянутый ей крестик, вздрогнула и спросила тоном абсолютно трезвого, нормального человека:
– Откуда он у тебя?
– Мне подарила его бабушка, – терпеливо повторила Надя, протягивая крестик матери, – продай его. За него, наверное, сколько-нибудь дадут денег. Видишь, переливается, как радуга.
Мать взяла крестик в руки и долго-долго разглядывала его.
– Нет, Надя, – твердо и четко сказала она. – Этот крестик я продавать не буду. Он принадлежит семье Воросинских… нашему роду. Роду людей, уничтоженных своей родной страной. Я так и не поняла, зачем нас уничтожили. Мы раньше песню пели про то, как «мы наш, мы новый мир построим». Я и папа, мы оба… Мы оба старались. Строили новый мир. Мы мечтали о том, что в нем будут жить только счастливые люди, что там всегда будет много солнца. Наверное, этот мир и впрямь построят. Только другие, не мы. Мы оказались ему не нужны. Нас записали во враги этого нового мира. Я не знаю почему. У меня нет силы что-то изменить. Бог с ним, с этим их миром. Пусть сами строят, сами живут и сами подавятся своим новым миром. Ты учись жить сама по себе. К сожалению, мы не можем тебе помочь. Единственное, что мы можем оставить тебе в наследство – наша любовь. И чтобы с тобой не случилось, ты всегда помни, что я, папа, бабушка – мы очень любим тебя. Мы хотели для тебя счастливой жизни. Прости нас за то, что у нас ничего не получилось. Прости и будь осторожна. Береги себя. От целой семьи, от тех, кто веками служил России, любил и верил, надеялся и мечтал, остались лишь ты, нежная моя девочка, и этот крестик. Ты береги его, он тебя к Богу приведет.