Кристальный матриархат
Шрифт:
— О чём бубнишь? — спросил Димка, возвращавшийся почему-то налегке.
— Где улов, спрашиваю. Мы всех судаков отдали?
— Сам же сказал, что мы самое главное получили, а остальное нам не нужно. И Бикмеюшка нас без рыбы отпускать не хотел.
— Что-то не так, — не успел я ответить Димке, как тот прямо моих на глазах исчез. — Таких фокусов со мной ещё не было. Что-то не так. Тормозить нужно. Пониже спуститься. Уже разок падал на Фортштадт. Знаю, как это бывает. И что мы такого главного на рыбалке получили, что даже от судаков отказались? — причитал
На огромной скорости ко мне приближался я сам, но только девяти лет отроду.
— Здравствуй, половинка, — закричало моё отражение или воплощение.
— Здравствуй, четвертинка, — откликнулся я и со всего маху врезался в себя.
— Теперь правильно, — сказал кто-то знакомым голосом, а я сразу же начал падать вниз.
— Затормозить надо было. Затормозить! — захныкал я в бреду или горячке, в которой оказался после столкновения.
* * *
— Сколько я вас учила? Сколько сил и терпения вложила? — выговаривает нам мама. — Что теперь делать будем? Что отцу скажем?
— Ты же нас этому и учила, — обижаюсь я на маму. — Всегда говорила, когда машешь удочкой, забираешь половинку без души.
— Правильно. Но ты же не забираешь, а домой возвращаешь. Возвращаешь! — переходит мама на крик, разнервничавшись не на шутку.
— Я растерялся, — признаюсь я и опускаю глаза.
— А вы? Горе моё луковое. Вы почему так сделали? Заполучили мозговитого, душу его, и тишь да гладь, да божья благодать? — продолжает мама стыдить младших сестёр.
— Он сам возвращать взялся, а мы толком и сказать ничего не успели, — оправдывается Ливадия.
— Выживет. Не в первый раз, — встревает в наш разговор Тазик.
— Я вам после выволочку устрою. Ох, устрою! Мало того, что с бедой совместили, а это редко хорошим заканчивается, так они ещё и перепутали всё. Душа же между ними металась и разрывалась. Теперь и вовсе разбилась на мелкие кусочки. Складывай, не складывай, а того, что было, не будет. Не будет! Вон чудо. Валяется и тормозить требует. Довели человечка. Ох, довели!
— В следующий раз… — начинаю я, но мама прерывает на полуслове.
— Уверен, что он будет? Младшие всегда забрасывают удочку к старшим и выдергивают копии тела и разума. Ко-пи-и! А старшие потом забирают их обратно. Потом уже соединяют, как я учила. Тебе младшим побыть захотелось? Душа не должна была обеспокоиться. Не должна! Её не раздвоишь, не разделишь. Она сама может часть себя отдать, но уже безвозвратно. Конечно, догадается, что на самом деле случилось, только разуму ничего подсказать не сможет. А сейчас что? Выдернули половину, домой засунули и рады. Мы сколько раз такую ситуацию обдумывали? Сколько раз внушали им, что время сдвигаем? Всё выбросить теперь? Очнётся с такими знаниями, и что? Память стирать? А табу? А правила? На службу приняли, отвечайте теперь, — ругается мама о чём-то непонятном, но очень обидном.
Я отворачиваюсь и смотрю в окно, а в соседней комнате кто-то жалобно стонет и требует что-то затормозить, что-то замедлить.
Мы нажарили на подсолнечном масле картошки с луком, сварили курицу и потроха, но съесть всё это не успели, как вдруг, одиннадцатый ойкнул и весело дрыгая ногами вылетел из распахнутого окна лоджии.
— Ура! Я домой. Домой! — радостно вопил напарник и кувыркался, как акробат.
«И я домой? — удивился я, когда меня тоже выдернуло из-за стола и потащило в окно. — Но мне же ещё неделю здесь куковать».
— Он же завтра должен был. Теперь трое суток за него отбывать, — подосадовал незнакомый голос за спиной.
— Картошки зато много осталось. И курочка. И потроха, — обрадовался нашему возвращению вечно голодный Димка.
— Мы домой! — ликовал одиннадцатый и сучил ногами, на глазах превращаясь в девятилетнего мальчугана.
— Я всё это по-другому представлял, — огорчился я, будто забыл что-то очень важное. — Может, остаться? Как-нибудь затормозить?
Но куда там. И меня подхватило водоворотом времён, уменьшая вначале рост и вес, а потом и несуразную одежду взрослого жителя Кристалии. Секунда, другая и после залпа из дюжины молний я медленно приземлился посреди дедовского огорода.
— Победили, — печально выдохнул, потому как одурел от мгновенного возвращения в детство, после чего ещё сильней огорчился из-за несуразного костюма, в котором вернулся. — Интеллигентный я ребёнок. Только-только из бедовых пелёнок.
— Справился, или как? — спросил меня Павел, как всегда сидя на штатном месте.
— Значит, точно дома. Мир мой, дед мой, Армавир мой, — продолжил я свыкаться с фактом окончания бедовой командировки и уселся рядом с наставником.
— Богатый какой. И мир, и Армавир, и я. Вон скольким владеет, — по-стариковски, без всяких эмоций, выговорил дед. — Сокройся, ирод, там же за тебя хлопец отдувается. А покудова расскажи про взрослость. Про Настин мир. Как искал его, как нашёл. Выкладывай, и камень с души прочь отвалится.
Я попросил Скефия о сокрытии, но рассказывать мне ни о чём не хотелось. А Павел и не настаивал. Так мы сидели, молчали и никуда не торопились. Просто, глядели каждый в свою синюю даль и думали о своём.
Я пытался хорошенько запомнить своё короткое путешествие, но что-то внутри меня отнекивалось и сопротивлялось. Что-то колотилось в груди и заполняло голову навязчивыми и повторявшимися мыслями: «Всё позади. Всё прошло. Ничего не было. Всё позади. Всё прошло. Ничего не было».
— Дед, а дед. Когда ты оттуда возвращаешься, ну, из второго круга, ты тоже себя выжатым чувствуешь?
— Бывает. Иной раз только шашни заведёшь, а тут на тебя извозчик с кнутом. Или казак с шашкой, — отшутился старый. — Иди уже. Винца домашнего хлебни. Дрожь в коленцах, как рукой снимет. Мамке скажи, что ты сегодня хворый. Только сначала замену свою выпроводи от греха. Старались парни за вас, за путешественников. Отдувались и в школе и перед родителями.