Критика буржуазных медико-социологических концепций
Шрифт:
Может, мне даже не придется ждать, пока Львы нас добьют. Может, в этот раз завал похоронит нас всех.
Я обнажаю меч, поворачиваюсь к своим людям. К тем, кто еще жив. К тем, кто уже сложил свои тела в темных углах этого туннеля.
Смотрю на Гауэко, на его застывшую в камне морду.
Если мне суждено умереть, то только в бою.
Я бросаюсь вперед. И быстро понимаю, что их все больше, а нас все меньше.
Мы теряем позиции. От входа в туннель нас оттесняют к краю зала, к разломанным статуям, к
Сквозь сражение пробирается Лев в золотистой броне. Его доспехи потускнели от крови и пыли, но белоснежные перья на шлеме все еще сияют. Он перерезает глотку одному из Волков с небрежным спокойствием, от которого у меня скручивает нутро.
Потом вступает в бой с другим. И убивает его. Я понимаю: этот не похож на остальных. Он лучше. Намного. Сильнее. Опаснее. Щит на его руке украшен изображением Льва. Я знаю этот герб.
Бахам?
Это… герцог Эреи?
Как ни противно признавать, я всегда знал, что он великолепный воин. Все, кто сталкивался с ним на поле боя, восхищались его выносливостью, его умением мыслить на несколько шагов вперед.
Но я не думал, что он сам пойдет в бой. Я ожидал, что он давно сбежал, спасая свою шкуру, спрятался за спины Аарона и Морганы. Я даже не представлял, что он все еще здесь.
А он здесь.
Он убивает третьего.
Я рычу проклятие и бросаюсь вперед, сжимая меч в руке.
— Герцог Бахам! — мой голос гремит под каменными сводами. — Ты меня искал?
Сражение замедляется. Несколько солдат даже прекращают драться. Он, занеся меч над очередной жертвой, поворачивает голову. Делает два шага. Движется тяжело — в таких доспехах, должно быть, невозможно двигаться иначе.
Затем снимает шлем. Я вижу его лицо. И ледяной ужас пронзает меня.
Это не герцог. Это не Бахам.
Человек передо мной такой же высокий и мощный, но моложе. Светлые волосы приглажены назад, а черты лица… Черты лица одновременно красивы и ужасны. Жесткие. Беспощадные. Глаза серые. Глаза, которые преследовали в кошмарах тысячи людей. И ему это нравится.
— Какая грубость, капитан, — говорит он, усмехаясь. — Не узнать меня после всего, что между нами было.
— Эрис.
Я замираю.
Нет. Нет, он мертв. Я отрезал ему голову. Я вижу его, но это не он. Это не может быть он.
Но тогда… Почему он здесь? В этих глазах нет страха. Только ненависть. Глубокая. Древняя.
— Не ожидал встретить тебя здесь, украденный мальчишка, — его голос капает ядом. — Но убить предателя — это будет удовольствие.
Он — Ворон. Это единственное объяснение. Вот почему мы не получали известий о смерти принца. Они спрятали правду. Но как? В той комнате было слишком много свидетелей. Сколько же людей пришлось убить, чтобы скрыть это? Я подавляю дрожь.
— Мы оба знаем, что это не первый принц, которого я убиваю. Если
На его лице появляется жуткая ухмылка.
Я направляю на него меч и делаю жест рукой — приглашаю его.
— Давай. Я жду.
Эрис, этот Ворон, размыкает дистанцию и с дикой яростью наносит первый удар — мощный, тяжелый. Я принимаю его, оценивая его силу.
— Не бойся, — шипит он. — Я не собираюсь тебя убивать. Оставлю в живых ровно настолько, чтобы ты успел увидеть, как твоя армия падает.
Я знаю, что это не он, но он играет свою роль отлично.
Эрис снова нападает, удивительно быстро для того, кто тащит на себе такой вес. Как? Он должен быть чертовски силен, если в такой броне все еще способен двигаться с такой скоростью.
Но, возможно, он не сражается, как настоящий Эрис. Этот Ворон выдрессирован, натренирован, подготовлен. Он быстр, силен, техничен.
Я отбиваю атаку, отвечаю финтом, но он не поддается.
— Жаль, конечно, но я не буду столь милосерден к тебе, — говорю я. — Но ты не обязан умирать здесь.
Не так.
Ворон смеется и парирует мой выпад. Он скользит в сторону и вынуждает меня двигаться за ним, прежде чем его клинок устремляется ко мне.
Чуть не достал.
— Ты позор. Предательская псина. И ты за это сдохнешь.
Его меч с силой врезается в мой, и я напрягаюсь, изо всех сил удерживая клинок, но когда он врезается в меня щитом, я ничего не могу сделать.
Удар в бок.
Тупая боль пронзает плечо, когда я падаю навзничь, но я не даю себе замешкаться. Поднимаюсь, принимаю стойку.
— Это не стоит того, — рычу я. — Это не твоя война. Ты сражаешься за тех, кто украл тебя в детстве.
— Морганы не терпится заполучить тебя обратно, — говорит он, не выходя из образа, и ухмыляется. — И мне не терпится посмотреть, что она сделает с этим красивым личиком.
Чей-то предсмертный крик отвлекает меня на мгновение.
Этого хватает.
Следующий удар проходит через мои ослабленные защиты.
Я с трудом возвращаю равновесие, заставляя себя привыкнуть к его стилю, к его технике.
Тогда я замечаю узор. В нем есть закономерность. Я цепляюсь за нее, подстраиваюсь. Я атакую. Прогнозирую его движение. Мой клинок находит цель.
Но пробить броню — другое дело. Я чувствую вибрацию удара, но не знаю, добрался ли я до плоти. А потом — тяну меч обратно. И не могу. Он застрял.
Эрис усмехается. Бьет меня локтем в лицо. Кровь. Железный вкус на языке, густой, тяжелый. Мир на секунду окутывает тьма. Но адреналин вгоняет меня обратно в реальность. Чистый инстинкт.
Я рву меч и перехватываю очередной удар. Эрис собирается сказать что-то, но я опережаю его. Я собираю остатки сил, делаю резкий разворот и режу его там, где нет брони — под коленом. Вопль боли.