Кривизна Земли
Шрифт:
В Риге 1937 года Дора познакомилась с бельгийским моряком Францем. Его пароход лежал после войны почти целым на берегу протоки Зунд в Задвинье. Назывался уже по-немецки „Фриц Шооп“. Почти там сейчас многоэтажный латвийский Дом печати, а был долгие годы лагерь немецких военнопленных, они стирали в Зунде бельё. (С одноклассниками я пробирался в дыру ветхого лагерного забора. За папиросы немцы давали самоделки – деревянные игрушки, зажигалки. Один хорошо говорил по-русски, спросил однажды: – Мальчик, ты еврей? Приходи сюда пореже).
Мне становится неуютно и душно после кончины Доры оттого, что более никто из известных мне людей не помнит нелепый среди города «Фриц Шооп“ и этот лагерь пленных. И ресторан «Фокстродил»,
– Вы упадете? – спросил Франц одними губами.
– Да.
«Упасть» у любителей тустепа значило резко бросить партнершу через бедро, мгновенно и мощно обняв правой рукой.
Дора вышла замуж за Франца и уехала в Бельгию. (Как просто. Если в советские времена заграничный моряк полагал жениться на рижанке, красноречивый доброжелатель разъяснял, что ваша девушка – невеста самая гулящая из «Фокстрота». Если же советский моряк оставался на Западе, то в полицию являлся замполит судна и всегда объявлял его вором, вскрывшим капитанский сейф. Западники это скоро раскусили).
Спросил Дору: – Любила ты Франца?
– Не знаю. Была молода и готова на всё. Была как добрый цветок, только проклюнувшийся весной и говорящий людям «вот и я». Франц был красив, в темно – голубой с белым офицерской форме торгового флота.
О жизни Доры в Европе я ничего не знаю. Более не слыхал о штурмане Франце. В 1940 заболел отец Доры. Она пробралась в Ригу морем через Швецию, вокруг войны. Схоронила отца и, возвращаясь на извозчике с еврейского кладбища, узнала о советской власти в Латвии. Свергнутый президент Карлис Ульманис обратился по радио с прощальной речью. Дора поняла, захлопнулся капкан, Франца она не увидит. Какие – то деньги еще оставались, но новое правительство в один миг разорило страну, приравняв крепкий лат к рублю. Через год советские ушли. По улице Ленина, бывшей Свободы, им стреляли в спину. На десятый день войны в Ригу вошли немцы.
Евреи еще не верили ужасу наступившей жестокости. Немцы разрешили проезд большой семьи Любавического раввина через Ригу в Швецию. В газете фотография негнущихся черных шляп и длинных лапсердаков, рядом эсесовцы. Дора полагала, если еврейство откроется, вышлют на принудительные работы?
Ее вызвали в управление полиции безопасности. Дора помнила, всю ночь шел теплый дождь. Она жила эту ночь виденным до войны фильмом «Профессор Мамлок»: наци и их «собственные» немецкие евреи. «Полезные евреи». Примеряла на себя: в бельгийском паспорте Двойра написано как Дбоире, фамилия по мужу стала Бенуа, бельгийка. Но спасет ли?
Допрашивал немецкий полицейский офицер. Молод, глаза ясные голубые. Войдя, Дора не садясь попросили опустить жалюзи на окне, жарок в полдень. Какую-то подобную фразу она готовила – предать разговору ровный тон людей, одинаково заинтересованных в деле. Он же заговорил резко и быстро, но и подробно о муже и об Антверпене.
– Это не СС, думала Дора, в уме назвав обер-лейтенанта Хайнрихом. Нет, вероятней Вернер, как в грезившемся ночью фильме. Это успокоило, она помнила Антверпен отлично.
– Теперь о Латвии: где родились, школа? Между прочим, откуда ваш хороший немецкий язык? (Знал бы ты, думала Дора, рижские евреи говорят не на идиш, а на чистом хохдойч. Во дворе иешивы на улице Лабораторияс мальчики говорили по-немецки). Но рассказывала о подругах – будто бы балтийских немках. (В 1939 Гитлер призвал балтийских немцев в отечество и все уехали).
– Господин обер – лейтенант проверит? – спросила девическим голосом. (Что со мной, нашла где женствовать). Пауза повисла и длилась в июньской жаре. В этой комнате с дощатым полом решается моя судьба. Спросит,
– Я знаю, сказал он медленно. – Вы еврейка. Стоит пристально взглянуть на мочку уха. Обошел стол и двумя сильными пальцами сжал ее ухо.
– Вы еврейка с параграфом С – 1, стопроцентное, абсолютное еврейство. Выдумайте что – ни будь об арийской прабабушке… я смог бы даже отметить С-4: «еврейство сомнительно».
Дора молчала.
Лил мелкий светлый дождь при ясном небе.
Дора кормилась официанткой в ресторане Верманского сада. Боялась людей на улице, кто-нибудь узнает, крикнет «жидите» – евреечка. С застенчиво-белой кожей настоящей блондинки и голубыми глазами. Совсем неожиданно ресторан превратили в офицерское казино. Немецкое офицерское казино нерушимо: днем общий обеденный стол, вечером ресторан, клуб. Категорически без азартных игр. Вечерами среди серых и черных мундиров, блестящих сапог бутылками Дора знала отчаяние приблудной собаки. Позже различила моряков, танкистов, СС-овцев («Фюрер смотрит на тебя, наше Знамя выше смерти!“), и тыловых. Эти скромней и пьют меньше, ветераны еще первой мировой войны. Гитлер обещал отпустить их домой по взятии Москвы. Дора боялась беспощадных и грязных ночных оргий подводников перед рейдом. Они заказывали заливное из свиных голов. В пьяных криках была бравада отчаяния. По обычаю незамужние официантки спали с молодыми офицерами. Поняв это, Дора пристально обратила взгляд на пожилого полковника Хорста. Гладила его коричневевшую старческим пигментом руку. Ему это льстило, ее ни к чему не обязывало, лейтенантов отпугивало. Этот кособокий баварец с пивным животом рассказывал о прелестях довоенной, благословенной жизни в Альгой – обширной долине у подножья Альп. О сельском празднике возвращения стада с альпийских лугов. Как купают и обряжают коров лентами и венками, бронзовые колокольцы сверкают. Выпив, он подражал визгу пастушеской собаки, загоняющей стадо. Дора согласно кивала, делая вид, будто понимает его баварский диалект. Поздно вечером в полупустом казино Хорст сразил ее анекдотом: «Альгой, хутор. Работник, обращаясь к хозяину, всегда начинает с «хайль Гитлер». Ночью будит хозяина: «Хайль Гитлер! Свинья наконец сдохла». (Не единственный из опасных анекдотов Третьего рейха). Дора застыла с грязными тарелками в руках. Он меня не провоцирует и, конечно, не идиот… Я не все о них знаю.
К обеду появился «Вернер». Она сделала вид, не узнает. Он смотрел вскользь и за ее стол не сел. Дора узнала его имя – Курт Валлнер. Неделей позже он сказал:
– Вам нельзя здесь, вы сумасшедшая? Дора хотела представить его до войны, в отложной белой рубашке, на немецкой улице с немецкой подругой. Они идут из университета? Дора не видела германских городов и университетов, картинка расплывалась.
В ресторане «Лира» на улице Дзирнаву Дора стала бар – дамой. Она изобрела коктейль «энгель кюсс», поцелуй ангела. В «Лире» играл настоящий итальянский оркестр. (Позже шестеро пожилых музыкантов были первыми рижскими невыпущенцами. Промучившись полтора года, они вернулись в Неаполь). Доре подчинялся буфет и семь девушек для танцев, она следила, чтобы гёрлс не напивались. Некоторые были замужем и мужья встречали их ночью.
В «Лиру» пришел Курт Валлнер. Каждый вечер он кивал бар-даме, как завсегдатай. Выпивал два «ангельских поцелуя» и равнодушно танцевал с кем-нибудь из див, это ему не шло. Однажды они остались наедине.
– Оставь меня, Курт. Обещай. Мое имя Двойра, мои могилы на кладбище в Шмерли. Позови он к себе, она пошла бы? Но они ни о чем не говорили, пока Курт не пришел в «Лиру» днем. Дора не узнала его в гражданском, потом поняла, лет ему не больше двадцати трех.
– Гестапо будет искать тебя как еврейку, я видел донос.