Крокодил
Шрифт:
– А что вы теперь делаете, скажите? – пискнула Светка. Поймала воздуха, но ей не хватило, и она судорожно вздохнула еще раз. – Скажите.
Ее голос прервался. Коленки, распяленные в металлических корытцах гинекологического кресла, силились сойтись. Врачи – две женщины – были одеты в зелено-голубые халаты. Их руки затянуты в резиновые перчатки. Светка морщила шею, подбородком втыкаясь в грудь. Ее лицо застывало в парализованной гримасе, а когда расслаблялось, коленки начинали трястись, подскакивая.
– Тихо, тихо, – сказала женщина, ее слова, пробившись сквозь мелкие волокнистые поры маски, расщепились вокруг Светки в вату.
Глаза врачей закрывали пластиковые очки. И у этой женщины, и у той наружу не выходило ни сантиметра живой кожи. Одна была невысокая, с виду армянка. Ее темные глаза под гладкой пластмассой напоминали стоячую лужу, разлитую возле дома Светки и Яги. Черные волоски спускались от кончиков ее бровей на щеки и пролегали тонкими штрихами под глазницами. В голубоватом свете лампы, зажженной над Светкой, даже такие мелочи на чужих лицах были хорошо видны.
– Тихо, больная, – сказала врач и еще раз дотронулась до Светкиного колена, на котором не было ни единой волосинки. – Сейчас я иглу буду вводить, не дергайся.
Светка дернулась, как будто нарочно, и врач отвела руку. Шумно вздохнув, она переглянулась с голубыми глазами, смотрящими на нее через другую пару пластмассовых очков.
– Ты смотри, – сказала голубоглазая, обращаясь к армянке. – У нее ВИЧ, она дергается. Уже не знаешь, как от них, спидоносцев, уберечься. Уже как космонаваты одеваемся. Не дергайся! – прикрикнула она на Светку.
– А ему больно будет? – заныла Светка и распустила обсохшие губы.
– Нет! – высоким голосом произнесла голубоглазая, как будто раскатами своими пресекая слова, которые могла бы или хотела произнести Светка. – Больно, не больно! – продолжала она, и плотная маска была ее голосу не помеха. – Не больно! Больно живым бывает, а он еще не человек! Они сначала колются, вон вены себе все проколют, потом государство им обя-за-но!
В это время армянка держала два пальца на коленке Светки, и чем громче говорила ее напарница, тем сильнее, словно для убедительности, она нажимала ими на Светкину коленную чашечку.
– Расслабься, – сказала она.
Светка втянула носом воздух и застыла, отвернув голову вбок и уставившись на пластмассовое бежевое ведерко для мусора с темно-бурой откидной крышкой. Желтушная кожа на ее свернутой шее скукожилась, как отжатая простыня. Светка не шевелилась почти совсем, только глаза ее моргали, глядя на педаль ведерка.
Голубоглазая отвела рукой Светкину коленку. Армянка раздвинула пальцами Светкино отверстие, но резиновые пальцы вошли в него лишь чуть и сразу отпрянули, словно боясь соваться в неизведанное. Словно из Светки сейчас могло выскочить жало и продрать резину, продрать само мясо на пальцах до костей. Армянка наклонилась и ввела длинную иглу в Светку. Нажала большим пальцем на пластмассовый поршень. Вводила она правой рукой. Веки ее правого глаза напряглись и сошлись почти совсем, оставляя лишь узкую щелочку, из которой в никуда тускло смотрел карий глаз. Она вводила медленно, ее затвердевший локоть задевал пространство сзади. По ее лицу можно было подумать: она сама и есть тот плод, которого сейчас убивает соляным раствором. От напряжения вся правая половина ее лица скукожилась, словно кто-то хапнул ее и смял. А она сама вот-вот глубоко вздохнет, хотя знает, что делать этого не надо, и захлебнется солью.
Светка открывала глаза до пределов, потом с таким усилием смаргивала, что казалось: под нажимом ее век педаль ведерка сейчас уйдет вниз, крышка откинется и ведерко примет Светкины глазные яблоки, которые спрыгнут с ее лица.
– А что вы сделали, вы мне скажете теперь? – спросила– Можно взять посмотреть? – спросила Светка, протягивая руку к глянцевому журналу, лежащему на тумбочке.
– Бери, – улыбаясь, ответила молодая женщина, лежащая в кровати на боку.
Светка взяла журнал, отнесла к своей кровати, села на край и положила журнал на колени. Провела по скользкой обложке пальцами, глянец отозвался глухо, Светка провела по нему снова, одними кончиками, и на этот раз звук вышел скользким. На обложке была изображена блондинка в широком ободке из плоских камней – белых и зеленых, камней разных форм и непонятных сочетаний. Камней, выложенных, как мозаика, подогнанных неровными боками друг к другу. Видно было, что держится ободок на тонких спицах, уходящих под светлые взбитые волосы. Он похож был и на корону, и на железный чепец. Из-под прядей, завитых плойкой, свисали длинные серьги, их подвески – в виде четырехпалых цветов – доставали до самых ключиц. Блондинка смотрела исподлобья голубыми глазами, и когда Светка провела пальцами, они завизжали, как заводские сирены визжат в индустриальный вечер, давая рабочей смене отбой.
– На одну мою одноклассницу похожа, – сказала Светка. – У нее еще папа на заводе погиб.
– Это Светлана Ходченкова, – сказала беременная, приподнимаясь на локте и переваливая живот. Ее мягкий голубой халат разъехался, открывая полную атласную грудь. Розовыми пальцами она перекинула со спины отутюженные черные волосы. Казалось волосы не упали на грудь тенью, а отразились в ее белоснежной гладкости. – А тебя как зовут?
– Светлана, – ответила Светка.
– А я – Дарья.
– Очень приятно, – вежливо отозвалась Светка.
– Это у тебя первый? – спросила Дарья, кивая на Светкин живот.
– Пейвый, – сказала Светка, заев на букве «р», и снова уткнулась в обложку журнала.
Блондинка была одета в черное вязаное платье, состоящее из петель и дырочек. Хорошо была видна ее желтовато-смуглая, как у Светки, кожа. На плече у нее сидел зеленый кружок, в который было вписано – «Экономим 25 000 рублей. Бесплатная тренировка с инструктором». А живот блондинки закрывала надпись из белых букв – «Могу расстраиваться из-за мелочей. Зато я не слишком влюбчивая».
– А я из-за мелочей вообще не расстраиваюсь, – сказала Светка, начав листать журнал.
– Зато влюбчивая, наверное? – хихикнула Дарья, которая, кажется, тоже изучила обложку.
– Да так… – пожала плечами Светка. – Один раз только в Олега была влюблена.
– Ты его до сих пор любишь? – спросила Дарья, шевеля под одеялом ногами и устраивая живот поудобнее. Она смотрела на Светку сочными карими глазами, как будто Светка была свежим журналом, еще не только не открытым, но и запаянным в тонкую пленку.
– Нет… – нехотя сказала Светка. – Вообще не знаю, любила ли я его на самом деле. Мне кажется, что любовь – это вообще что-то такое, что ты чувствуешь… что жить не можешь без человека. Потом проходит. Значит, это не любовь была… А что, разве можно так – сначала любить, потом разлюбить? Значит, не любовь была.
– А что? – спросила Дарья.
– Ну просто не получилось, – ответила Светка, и Дарья плотоядно посмотрела на ее живот.
– А ребенок-то его? – спросила она.
– Ага… – отозвалась Светка.
– Значит, ты его до сих пор любишь, – непререкаемо сказала Дарья, и глаза ее заблестели.
– Как бы не так, – отозвалась Светка.
– Если ты про него до сих пор говоришь, значит, любишь, – уверенно сказала Дарья и сделала выжидательное лицо, какое бывает у детей – когда камень в пруд уже брошен, но вода кругами еще не пошла.
– Нет, – сказала Светка.
– Любишь, – сказала Дарья. – Если ты о нем сказала, значит, любишь. Значит, не отпустило. Вы с ним развелись.
– Да, развелись, – сказала Светка.
– Он тебя бросил?
– Нет, я его.
Дарья приподнялась на кровати.
– Да ладно, – протянула она. – А че так?
– А он меня по лицу стукнул, – сказала Светка. – И слишком много всего было сказано. Оскорбления моей матери, сестры, меня.
– А он потом прощения не попросил?
– Попросил. Говорил, давай, начнем все с чистого листа… Нет. Уходя, уходи.
– Это – такая… – Дарья закатила глаза, трогала розовыми пальцами живот и искала подходящее слово, – такая категоричность, – сказала она. – Как ты одна ребенка будешь растить? – она покачала головой, и в такт качнулась ее белая грудь, и качнулся круглый живот, похожий на густую каплю, которая перетекала в стороны вслед за движениями своей хозяйки и сосредотачивалась внизу, словно желая прорвать мягкую кожу и повидлом плюхнуться на пол. Чтобы Дарья могла наклониться над ней, найти своими бусиничными глазами в ней семя – маленькое, коричневое, как у яблока – и посадить его в землю, и поливать, и ждать, когда и чем прорастет.
Светка не сводила тяжелых глаз с ее живота, как будто ждала чего-то. Беременная инстинктивно прикрыла его обеими белыми руками, на которых под костяшками пальцев сидели белые красивые ямочки.
– Потому что я себя люблю, – повысила голос Светка, – и не могу допустить, чтоб меня так били по самолюбию.
– Да? – примирительно переспросила Дарья, как будто испугавшись. Все ее тело попятилось к стенке, и живот – за ней. – Наверное ты права, – добавила она.Дарья выпростала ногу из-под одеяла, опустила стопу на пол. Сквозь ее молочно-белую кожу просвечивали голубые венки, коренящиеся в ступне и ветвящиеся по ноге вверх. Светка оторвалась от журнала и следила за ногой Дарьи.
Встав с кровати, Дарья присела возле тумбочки, открыла дверцу и вытащила белый пластмассовый аппарат с ручкой. Она вернулась на кровать, воткнула наушники, отходящие от аппарата, в уши, раздвинула халат и приложила ручку к животу. Она спускала ее вниз, двигала вбок, надавливая, и живот то углублялся и западал, то бугрился. Светка смотрела на него, отвесив нижнюю губу, словно в этих движениях ожившего живота силилась прочесть какое-то послание. Наконец, ручка замерла под пупком, Дарья заулыбалась. Казалось, она даже перестала дышать, и кислород в ее организм поступает через пупок, который, сокращаясь, хватает из палаты воздух.
– Хочешь лялечку свою послушать? – сладко спросила Дарья, вынимая наушники из ушей.
– Че? – спросила Светка.
– Ты, может, не знаешь, что это такое, – сказала Дарья. – Это фетальный допплер. Девочки на форуме обсуждали, что есть такое и можно своего ребеночка слушать каждый день. Я у мужа попросила, он мне купил. Хочешь послушать сначала моего? – она протянула Светке наушники. – Я уже нащупала его сердечко.
Светка встала с кровати и пошла к Дарье. Двигалась она медленно, словно продираясь коленками сквозь что-то невидимое. Светка откинула голову назад, затвердела вся, словно в ходьбе превращалась в соляной столб и это ее последние движения.
Она взяла из рук Дарьи наушники, пригнула коленки, как это часто делала ее сестра, и тоже замерла. В ушах раздались чавкающие звуки, протяжные и резко обрывающиеся. Звуки сильные настолько, что можно было представлять – кто-то большой с той стороны, большой до такой степени, что в Дарьином животе поместилась бы только его голова, прижался слипшимися губами к пупку и чмокает, втягивая через него воздух.
– На сигналы каких-то инопланетян из космоса похоже, – пробубнила Светка.
– Теперь своего послушай, – Дарья протянула ей ручку.
Светка, не расстегивая и не раздвигая байкового халата, приложила ручку поверху. Сделала тупое лицо. Моргнула.
– Подвигай, – Дарья направила ее руку.
Дверь в палату открылась. Вошла медсестра. Белый халат расходился на ее животе, образуя петли между пуговицами, хотя беременной она не была.
– А ты что там слушаешь? – обратилась она к Светке, гаркая. – Как он у тебя там солью обрыгивается?
– Какой солью? – спросила Светка, возвращая Дарье прибор.– Тебе же солевой аминоцентез провели? Ну, – медсестра развела руками, и петли между пуговиц расширились. – Завтра родишь леденец. Слушает она, – продолжила медсестра и засмеялась.
– Я не знаю, – сказала Светка.
– Не знает она, – почти передразнила Светку медсестра. – Всё они знают. Всё, – она вышла, прикрыв дверь, но из коридора еще приходило ее раскатистое гарканье: – А потом они не знают… всё они знают…
Светка медленно встала и пошла к своей кровати. Дарья сидела как будто в оцепенении.
– А что такое солевой аминоцентез? – спросила она.
– Не знаю, – буркнула Светка.
За окном темнела тишина. Слышно было дыхание Дарьи. Светка проснулась. Из щели между дверью и полом шел тонкий свет. Светка лежала на спине. Она пощупала низ живота. Повернулась на бок. Поджала под себя одну ногу и закряхтела. Сначала тихо, выталкивая комки воздуха через нос. Постепенно звуки росли. Дарья не просыпалась. Ничего не менялось ни за дверью, ни за окном. Никто в коридоре не ходил, не перерезал шагами полоску света, ползущего из-под двери. Светка щупала живот, выгибала спину, запрокидывала голову. Вдохи ее крепчали, а комки, вытолкнутые через нос, живели и тяжелели. Они летели к кровати Дарьи, падали рядом с ее головой на подушку, и наконец, дернув головой, та тоже проснулась.
– Ты че? – спросила Дарья, поднимаясь на локте и щурясь в темноту.
– Кажется, у меня все, по-моему, – прокряхтела Светка.
– А че ты так тихо? – спросила Дарья, нащупывая отекшими со сна ногами на полу тапки.
– Ночь же… – выдула Светка. – Люди же спят кругом.
Хлястая задниками по пяткам, Дарья подошла к Светке и сверху таращилась на то, как та выгибает спину и заламывает шею.
– Я пойду медсестру позову, – сказала она.
Дарья открыла дверь, и свет не ворвался, а просто вошел в палату и умер где-то на середине, затопленный темнотой из окна. Дарья оставила дверь открытой. Светка, задержав дыхание, прислушивалась к хлястанью ее тапок о пятки, пока Дарья удалялась по коридору. Когда шаги затихли, Светка, как будто осмелев, выдала протяжный прерывистый стон. Заметалась головой по подушке. Сжала руки, как будто здоровалась сама с собой. Обхватила себя за локти, как будто хотела взять саму себя в руки. Обхватила себя за плечи, как будто себя обнимая. Задрыгала ногой. Снова пощупала живот. Лицо ее сморщилось. Она сильно закусила губу, задышала шумно одним носом, снова задвигалась руками по телу, словно не хотела выпускать звуком то, что рвалось.
– Мама, – сказала Светка и сразу же заплакала. В темноте слезы полировали ее желтые щеки и закатывались за размякшую губу. Все тело Светки расслабилось, как будто из его клеток ушла склеивающая жидкость, и они уже начали распадаться. Один только живот стоял колом и твердел. Светка щупала его горячими ладонями, ее глаза наполнялись ужасом, который обильней вытекал на щеки и на губу. Светка чмокала и пускала слюнные пузыри, так, словно слезы были нестерпимо солеными и превращались на ее губах в соляную пену.
– Мама, – повторила Светка. – Мамочка, ты где?
Ее нос покраснел. Она дергала им, как кролик.
Шаги вернулись. У кровати выросли медсестра и Дарья.
– Из меня лезет, – сказала Светка, поднимая глаза на медсестру.
Кожа Дарьи в темноте отливала молоком.
– На пеленку, – сказала медсестра, и ее разрыхленная темнотой рука метнулась к Светке. – В нее рожай.
Светка схватила сложенную пеленку двумя руками. Медсестра повернулась к ней белой спиной. Дверь закрылась. Дарья отплыла к своей кровати. Светка поднесла пеленку к лицу и втянула ее запах носом. Светка дышала пеленкой шумно и жадно, словно больничный запах, запутавшийся в нитяных волокнах, мог принести ей облегчение.
Было слышно, как Дарья легла на кровать.
Светка дергала ногами и все дышала пеленкой. Когда запах из пеленки ушел, Светка положила ее на живот. Разинула рот, глотая воздух. Выпрямила ноги. Развернула пеленку. Расправила ее на животе. Снова согнула ноги, забила ступнями, словно плыла в соленой воде, отбиваясь от волн и рыбешек. Покрыла пеленкой весь живот. Положила сверху руку. Помяла, словно надеясь руками его растопить и сделать мягче. «Г-гы», – исторгла из всей себя воздух. Сняла с живота пеленку и начала ее выжимать двумя руками. Выжимать и хватать губой, словно надеялась вытрясти из нее последние больничные капли, приносящие облегчение. Поднесла пеленку к лицу и укусила ее. Замычала. Светкины желтые зубы впивались в больничную ткань, впитывающую тяжелую соленую слюну. Светка расправила пеленку, накрыла ею лицо и полежала так, затихнув. Выгнулась, содрала пеленку с лица и сказала требовательно в сторону Дарьи:
– Я отдайя все, что у меня есть.
Дарья накрыла голову одеялом.
Светка приподнялась, раздвинула ноги, сунула под них расправленную пеленку, уже в темных пятнах слюны и укусах, и, притихнув, родила.
В палате сделалось тихо, и, кажется, даже Дарья, спрятавшись под прелостью одеяла, перестала дышать.
– Дайя, – позвала Светка. – Даш…
Дарья резко откинула одеяло с головы.
– Я йодийя, – гордо сказала Светка. – Я йодийа.
Дарья снова села на кровати. Снова нащупала испуганными стопами тапки. Пошла тихо и быстро мимо Светки, чтобы не видеть ее задравшейся ночнушки, опавшего желтого живота и блестящей желтой трубки из промежности, похожей на большую вену, обмотанную нитками кровяных и синих сосудов. И маленького красно-синего комка под ногами Светки, которые она держала высоко, чтобы не касаться его.
Дверь открылась. Но на этот раз электрический свет, уже наученный горьким опытом, не стал обследовать углы и ходить под кровать, он сразу метнулся к окну, за которым уже занимался серый рассвет, словно солью просыпанный в темноте.
Заскрипели шаги. Над Светкой повисла сонная фигура медсестры.
– Вставать можешь? – спросила она.
– Да, – сказала Светка.
– Тогда заверни его в пеленку и отнеси в процедурную.
– А отйежете его от меня, – попросила Светка.
– Там тебе пуповину отрежут.
Светка подобрала ноги. Осторожно опустила одну на полу. За ней – вторую, высоко пронося ее над пеленкой. Привстала, одергивая ночную рубашку. Пуповина, перекрученная посередине в узел с застойной синеющей кровью, слабо дергалась, как веревка, словно лежащее на пеленке тянуло ее рукой. Светка сунула руки под пеленку, подняла ребенка и враскорячку, шатаясь, пошла из палаты, неся его на вытянутых руках. Пошла по коридору. Повернула голову вбок, чтобы не смотреть на свою ношу. В коридоре было пусто и жужжал электрический свет. Светка один только раз бросила короткий взгляд на то, что несла, и увидела синего мальчика с большой головой, фиолетовым лицом, прошитым темными тонкими венками, с темно-синим пятном на переносице, словно там застыл кровяной сгусток. Со вздернутым носом и открытым ртом, словно он хватал воздух, но не схватил. С как будто сшитыми между собой веками, короткими, приподнятыми к вискам. С розовыми мочками ушей. С синим острым подбородком. С блестящими ногтями.
Рукой Светка нащупала его ручку в локте. Пошла пальцами дальше – к кисти, и шла долго, потому что у него, как и у нее, были длинные руки и ноги.Бабка толкала тачку с пронумерованной большой эмалированной кастрюлей. Приседая, бабка нажимала на ручку тачки, вталкивая на пригорок. На ее спине из-под балахонистой синей футболки проступал горб. Руки напрягались, и под обветшалой, засиженной веснушками старости кожей чувствовались крепкие скользкие мышцы. На ней были широкие штаны, резиновые тапки с круглыми носами и белый берет, сдвинутый набекрень.
Колеса издавали скрип, и он несся во двор, разгоняя густой, как повидло, летний полдень. Светка прошла мимо бабки и тачки. Поднялась по лесенке во двор. На ней была длинная черная юбка.
И в этот раз мужчины, сидевшие под рябиной, встали и двинулись ей навстречу. Тележка время от времени взвизгивала под нажимом старых рук, рябина шелестела, а на ее ветвях шуршали спортивные штаны, которые и в этот раз сушились на ветке. И казалось, что все эти звуки приглушают дребезжание костей мужчин, идущих сейчас к Светке. Их тела едва проступали под одеждой. Невозможно было поверить, что там – под штанами и рубахами – их кости все еще скреплены между собой хрящами и сухими мышцами. Их уши так сильно оттопыривались, что казалось: подуй ветер – и уши парусами отнесут их назад к рябине.
– Че надо? – бросила им Светка, когда они поравнялись с ней.
Мужчины обступили ее. Они улыбались.
– Ой… – сказала Светка. – А что вы такие худые?
– Какие худые? – пробасил один. – Я уже отъелся, а так совсем доходягой был. Видела б ты меня месяц назад.
– Куда идешь? – спросил другой.
– Сестра у меня там, – ответила Светка и махнула в сторону больницы.
– Как звать?
– Марина.
– Домашняя, что ли?
– Чего? – спросила Светка.
– Кажется, ее на третий этаж перевели, – сказал один и задрал глаза к окнам третьего этажа. Его лицо, запрокинутое вверх, приобрело страдальческое выражение.
– Не ходи туда, – сказал другой. – Там кругом туберкулез. Заразишься.
Светка двинулась дальше, но ей дорогу перерезала бабка с тачкой, едущей уже по асфальту, как по маслу. Крышка подпрыгивала и дребезжала на белой кастрюле. Светка подождала, пока она проедет мимо.Яга лежала на боку. Ноги ее были согнуты и неподвижны. Из-под кровати торчало ярко-зеленое судно. В окно било лето и ветка рябины. Светка вошла. Кровать у стены напротив была пуста. Яга тяжело дышала в узкой палате. Щеки ее краснели, нос припух, его кончик белел белым раздвоенным хрящом. Светка зашуршала пакетом. Яга открыла глаза.
– А-а-а, – хрипло протянула она. – Принесла?
Светка открыла пакет и достала из него еще один – целлофановый с ватрушками.
– Теплые еще, – сказала Светка.
Яга приподнялась и вперилась в Светку глазами. Светка подала ей ватрушки.
– А доза? – глуше спросила Яга.
– Тоже тут в пакете, утром у Анютки сварилась.
– А-а-а, – хрипнула Яга. – Хорошо Анютка меня попинала, – она поднялась на локтях и села, отдуваясь горячим воздухом, подталкивая под спину подушку.
– Они же думали, ты Салееву заложила, – моргнула Светка. – Салеева же теперь срок мотает. Ребенка у нее забрали. Прав лишили.
– Че ты их защищаешь? – недовольно спросила Яга. – Все знают, что это Жаба Салееву заложила. От злости она всех заложила. Ванятку
– Помню, – сказала Светка.
– Тогда еще телевизоры не на пультах были. Так хорошо было. Самые мои счастливые дни. Я только сейчас… поняла, – сказала Яга. – Я перед этим Ванькой так унижалась. Помнишь, как я еще говорила, мне не надо, чтоб мужик всю зарплату в дом приносил, чтоб… ну там разное. Что я его сама одену, обую, главное, чтоб любил, – Яга замолчала.
– Помню, – сказала Светка.
– А любви же нету, Светка, – затянула Яга, закашлявшись. – Кхе… кхе… В этом мире любви нету, – закончила она, закрыла глаза и откинулась головой на подушку.
Светка подошла и села на соседнюю кровать. Оттуда смотрела на Ягу, держа пакет на коленях.
– Ты ватрушки поешь, пока горячие, – сказала она.
– Если б я знала, что самые счастливые дни, которые я буду помнить, это – как мы с родителями на диване сидели, смотрели телевизор, я б перед этими козлами мужиками в жизни унижаться не стала. В жизни, – мрачно повторила Яга. – У тети Поли дочки небось так с родителями не сидели. Помнишь, Светка, как я в тире во все мишени попадала, а они попасть не могли?
– Помню, – сказала Светка.
– А мать, помнишь, сказала, что тети Полины дочки своей матери ноутбук купили. Что все дети как дети, а мы все из дома тащим?
– Помню. Че ты такая разговорчивая стала? – спросила Светка.
– Я всегда все знала, – продолжила Яга, не открывая глаза. – Я, блядь, просто забыла, а так я всегда все знала. Надо мне было этой Анюте и пастору ее сраному сразу сказать. Одна, блядь, святая, другой, блядь, самый умный. Я сама знаю, зачем змей подошел к Еве, – сказала сухо Яга и снова замолчала.
Светка тоже молчала. Яга начала дышать шумно.
– Хочешь, тебе тоже скажу? – Яга открыла злые глаза и посмотрела на Светку.
Светка пожала плечами.
– Блядь, меня окружают одни идиоты, – протянула Яга. – Если б мне хоть с кем в жизни поговорить было б, я не кололася бы.
– Поешь ватрушки, пока горячие, – сказала Светка.
– Да не хочу я! – жаляще выпустила Яга. – Аппетита нет. Ничего, блядь, не хочу. Жить не хочу, – капризно добавила она. – Жить неохота, – повторила. – Жить-то совсем, Светка, неохота… Козлы, блядь, все. Суки. Уроды, блядь, ебаные. Всю жизнь мне засрали, блядь, загубили, бляди, – хрипела Яга, а Светка сидела, опустив глаза.
– Кто тебе че сделал? – наконец спросила она.
– Эти уроды вокруг! – хрипло сорвалась Яга. – Придумали мне, блядь, сказки про любовь. По телику, блядь, показывают детям с детства сказки, блядь, свои. Мать тоже – нет чтоб сказать: любви нету. Сидит, блядь, телевизоры смотрит… на пультах. Отец тоже, блядь, хорош. Показывают херню всякую, я даже то, что знала, забыла. Теперь вспомнила, блядь. Только поздно теперь, блядь.
– Че ты вспомнила? – пожала плечами Светка.
– Все я вспомнила! – огрызнулась Яга. – Как змей к Еве подошел.
– Змей – это зло, – пробубнила Светка.
– Блядь… тупость твоя, Светка, – вот зло, – сказала Яга, зыркая на сестру. – Че ты мне у Анюты набралась – зло, блядь, добро. Мне, блядь, с тобой неинтересно. Вот это все – зло, добро – не для меня. Мне то, что посредине бывает, интересно.
– Посередине ничего не бывает, – сказала Светка.
– Иди на хуй! – выкрикнула Яга. – Не бывает… – повторила она тише. – Ты че, блядь, умная такая, со мной споришь? Я, блядь, ночью умру, она со мной теперь спорит сидит…
Светка приподняла худые плечи и заплакала.
– Всё бывает посередине, – спокойней сказала Яга. – Посередине как раз самое интересное. Свет… – позвала она. – Че ты сразу? Я ж тебе объяснить хочу, тебе, блядь, после меня жить.
– Че ты мне объяснить хочешь? – сквозь слезы спросила Светка. – Ешь ватрушки. Не умрешь ты.
– Откуда ты знаешь? – спросила Яга.
– Я отдала все, что у меня есть. Я просила Боженьку. Я на коленках в церкви ползала, – сказала Светка, закрывая лицо руками.
– А бога же, Светка, нет, – примирительно сказала Яга.
– Ага… Бога нет, а змей, значит, есть…
– А змей же всегда, Светка, был. Он же Еве яблоко дал, чтоб она все съела и поняла – любви в этом мире нету. А она все яблоко не съела. Ей надо было все съесть – с огрызком и косточками. Оно же не просто яблоко, оно – целое, – сказала Яга, подняла палец и замолчала. – Все семечки надо было пережевать хорошенько, – продолжила она и поднесла руку к губам, потерла пальцы друг о друга, будто перемалывая невидимые косточки в порошок. – Змей ей ничего плохого не хотел. Наоборот, он хотел, чтоб она все тайны мира узнала. А она, блядь, откусила, блядь, а огрызок не доела. Сразу, блядь, начала фиговыми листками прикрываться. Голая она, блядь… Надо было яблоко доедать. А она, блядь, еще Адама позвала… Дура, блядь, ебаная. Во все дыры ебаная. Ебаная в рот… Теперь мы все из-за нее в подвешенном состоянии, – Яга приподнялась. – В подвешенном, – членораздельно повторила она. – Ногами стоим на земле, головой – в воздухе… Дура, блядь, эта Ева…
Светка продолжала плакать, и слезы из-под ее пальцев текли к подбородку и глухо прыгали с него на пакет.
– Свет, ты че? – спросила Яга.
– Я просила Боженьку, – затрясла она головой, – ты не умрешь.
– Блядь… – вздохнула Яга. – Свет, ну че ты такая, плачешь мне, блядь, тут, мокроту разводишь.
Светка шмыгала носом.
– Ну хорошо… – сказала Яга. – Бог есть.
Светка отняла руки от лица.
– Че, давай, – Яга кивнула на пакет.
Светка зашуршала полиэтиленом. Достала из пакета шприц с иголкой, закрытой колпачком. Его заполняла темно-желтая жидкость. Он был замотан в тонкий целлофан.
– У двери встань, – скомандовала Яга, и Светка, передав ей шприц, пошла к двери.
Яга копошилась в кровати. С ее стороны доносились сухие обрывки слов. Светка стояла у двери и видела сестру со спины. Движения Яги стали живыми, энергичными. Ее руки по-прежнему были наполнены слабостью, но казалось, что именно эта слабость и подталкивает ее суетливо под локти. И как будто шепчет ей – скорей, скорей. И, кажется, движения Яги заговорили силой, потому что в этот момент не важно было, что подталкивало ее – сила или бессилие, – главное, что в ее руках была жизнь. Как и в голосе, неважно, какие слова он произносит, всегда есть звук.
– Все мясо, как желе, – задыхаясь, ворчала Яга. – Ниче тут вену не найдешь. Как я сама вставлюсь? Я сама не вставлюсь…
Яга закрыла глаза и отплыла на матрасе. Светка подошла к ней, взяла пустой шприц с одеяла и убрала его назад в пакет. Она снова села на край кровати и сидела так, почти не шевелясь и не сводя глаз с сестры. Временами Светка сглатывала.
– Ватрушки давай, – сказала Яга, открыв глаза.
Светка встала, взяла с тумбочки у изголовья Яги пакет с ватрушками. Развязала его.
– Уже остыли, – сказала она, подавая Яге ватрушки с темно-желтой начинкой.
Яга укусила ватрушку, плохо пережевала и проглотила. Было видно, как взбугрилось ее горло, когда кусок ватрушки проходил по нему вниз.
– Светка, – позвала Яга, слизывая творог с губы. – Так жить охота…Светка спустилась по лесенке. Солнце брызгало предвечерним светом, скатываясь со своего зенитного пьедестала. Светка пошла по дороге. Пошла мимо берез. Мимо дворов, забранных сеткой. Солнце садилось все ниже и сквозь березовую листву ловило глаза. А Светка все шла – мимо низких деревянных домов с наличниками, мимо кирпичных изб. Прошла мимо темно-зеленой беседки. Снова на ее пути встали березы. А потом пошла оживленная трасса, и Светка двинулась вдоль нее. Мимо Светки несколько раз проезжали маршрутки, но Светка не останавливала их, идя дальше – размашистыми шагами длинных ног. Подметая полами длинной юбки летнюю уральскую пыль. Спереди лезвиями блеснули трамвайные пути, и солнце, конечно, постаралось выбить из них как можно больше стального серебра, чтобы оно побольней резануло Светкины глаза. Дальше показались многоэтажки, а Светка все шла и шла, как будто хотела обогнать солнце и оказаться в центре города раньше, чем оно зависнет над высотным бетонным стеклом. Возле арбузного развала Светка встретила двух загорелых дачных блондинок в шортах. Прошла мимо них, украдкой бросая взгляды в их здоровые спины, где под коричневой гладкой кожей чувствовалось живое плотное мясо. Пройдя мимо арбузов, Светка замедлила шаг, ее длинные руки повисли, словно она подхватила невидимый арбуз и понесла его в город. А солнце уже разгорелось и как будто плыло впереди Светки. Светка щурилась на него и клонила голову вбок, словно хотела заглянуть за огненный диск и увидеть солнце с той стороны. Или, может, даже хотела рассмотреть его ребро. Может, думала, что у солнца, как у монеты, есть ребро, только монета, выпадая, редко становится на ребро, как и добро со злом редко отступают, открывая то, что посередине. А может, Светка и не верила в то, что у солнца есть ребра. Может, и не задумывалась о том, что между чем-то и чем-то всегда бывает середина.
А Яга тем временем стояла на подступах к голубому ничто. Она стояла у самой его пенной кромки и смотрела вдаль неподвижным взглядом. Ничто было бесконечно. И оно узнало Ягу, как узнавало все вышедшее из него. Как узнавала всех, ведь все именно из ничто и вышли. Яга видела, что ничто ее узнало. Яга понимала, что ничто не любит ее. Но и не не любит. Яга даже заговорила тихим голосом, который унесся на середину ничто, хотя у ничто не было конца, но отсутствие конца не могло лишить его середины.
– Я знаю, что ты меня не любишь, – прошелестела Яга. – Ты – не равнодушно, – успокоила ничто Яга, хотя ничто не могло поколебать ничто. – Ты просто меня не любишь. Ты просто не способно любить.
Ничто могло бы ответить Яге, что, как неспособное любить, оно не может и ненавидеть. Но ничто осталось непоколебимым.
– Я хочу поцеловать тебя, – добавила Яга, – потому что ты меня узнало.
Яга сложила губы бантиком, но ничто обдало ее большие ступни соляным раствором. Яга, потрясенная, раскрыла рот, собираясь вдохнуть, но ничто прыснуло и потекло ей в горло солью. Потекло солью ей в уши. Лизнуло глаза, пробуя. Брызнуло в глаза, выедая их в белизну. Яга скорчилась вся у границ ничто, забила локтями, как будто сзади была стена и она хотела ее проломить и вернуться туда, где была до того. Но в том-то и особенность ничто – оно везде, от него не убежишь. Оно впрыскивалось в рот Яги, съедало кожу, превращало ее в соляной леденец. Яга кричала. И неважно было, от силы она кричит или от бессилия, потому что у ее голоса все равно пока еще был звук. Яга извивалась. Яга разрывала жесткими пальцами пространство, но оно не рвалось. Яга обрыгивалась солью. Яга каменела, а ничто покрывало ее, пока совсем не закрыло, и Яга торчала из него, похожая на каменный живот. А ничто волновалось вокруг, подбиралось и распускалось, сокращалось и расслаблялось, но было неумолимо. Воды его текли, как живые. И в последний момент… в самый последний Яга поняла, что ничто, много раз выпускавшее ее из себя, выдиравшее ее из своих глубин тысячелетиями, еще до появления Евы, еще до появления рептилий, когда в мире были только камни… ничто больше не родит Ягу. Что Яга, в которой ничто узнало и Еву, и рептилий – от первого до последнего воплощения Яги, – больше не выпустит Ягу никогда. Больше не даст ей ни силы, ни бессилия. Больше не даст голоса, не даст звука. Яга сама стала частью ничто. Ее голос растворился в соли и потерял звук.
Яги не стало.Гладиолусы – оранжевые и бледно-розовые – выстреливали из сухой земли. Желтые колышки почернели, распарились на солнце и рассохлись. Занавеска – белая, легкая – выплясывала на ветру. То высовывалась из окна наружу и там хлопотала над цветником, то возвращалась в кухню второго этажа и покрывала собой чистый пустой стол.
Миша стоял у плиты и крутил, зажав плоскогубцами, эмалированную кастрюльную крышку, от которой отходил тонкий едкий пар и уезжал на занавеске за окно. Анюта следила глазами за занавеской, и на дне ее зрачков белесой дымкой разливалась безмятежность. Старая сидела за столом. Когда крышка, ухваченная железными зубьями, накренялась над трескучими голубыми языками конфорки, и от нее, словно душа от тела, отлетала струйка легкого пара, чтобы вот сейчас проехаться на тюле за окно, Старая шмыгала носом – глубоко, словно затягивалась. А когда ветер, вернее, легкий летний ветерок, утром сошедший с Уральских гор и облюбовавший себе для прогулки цветник под Анютиным окном, то ли взбесившись от того, что ему на хребет хотят посадить ядовитые пары, то ли решив поиграть в кидалки, зашвыривал занавеску обратно в кухню, и она от широкого ветряного размаха поднималась выше обычного, то вытянутое лицо Старой пропадало под тюлем. И она сидела, покрытая с головой. Только выражение лица Старой от этого не менялось. Казалось, ей все равно было, по какую сторону оказаться.
Светка сидела на полу и шмыгала носом, от чего вздрагивали его покрасневшие крылья. Но в отличие от Старой, которая затягивалась пространством, Светка как будто боялась, что свежий воздух войдет в нее глубоко и проветрит старую боль.
– Ну че, там хоть могила какая? – спросила Анюта, давя подбородком на развернутую ладонь.
– Нормальная могила, – буркнула Светка, и еще раз провела пальцами по деревянной скалке, которой только что давила таблетки в порошок. Ни одной пылинки не посыпалось со скалки на лист бумаги, лежащий перед Светкой на полу. Он был сломан глубокими загнутостями, с той стороны просвечивали крупные буквы, написанные от руки, и видно было, что этот лист долго носили в кармане. Светка потерла влажные от холодного пота пальцы, поднесла их к носу и понюхала.
– Рядом с отцом похоронили? – поинтересовалась Анюта.
В этот момент занавеска покрыла голову Старой. Натянувшись между окном и табуретом, занавеска закрыла и Анюту. Ее можно было разглядеть, но не в деталях. Светка метнула в ее сторону взгляд, который Анюте, увидь она его, не понравился бы.
– Да, – сказала Светка, когда занавеска спала. – Рядом с отцом. Земля как раз подтаяла. Они могилу выкопать не успели, когда Ягу с церкви привезли. Мы приехали на «Газели», они еще докапывали. Там много коричневой глины было, и внизу стояла вода. Мать с могильщиком начала разговаривать. А я боялась его. Он сказал, что его отец всю жизнь могилы копал, дед копал, и мать его тоже на кладбище работала, и его на кладбище родила. Адамом его зовут.
– Он страшный, наверное, – сказала Анюта.
– Нет как раз, – Светка подобрала худые коленки. Положила на них голову и смотрела на занавеску, порхая ресницами вместе с ней. – Их там трое было. Двоих я не запомнила, а у Адама такие седые волосы и очень яркие голубые глаза. Как небо глаза. Как у ангела глаза. Я таких добрых глаз никогда не видала. Кажется, что как будто светятся они. Он еще матери телефон дал.
– Зачем? – Анюта отняла руку от лица и выпрямилась.
– На всякий случай, если ритуальные услуги понадобятся, – ответила Светка.
– А че ты, Анюта, – скрипнула Старая, – у тебя свекровка тоже скоро вперед ногами на кладбище уедет, попроси у Светкиной матери телефон Адама.
– Ага! – хлопнула ладошкой по столу Анюта. – Уедет она! Лешка ее на море собрался вести. Она на море никогда не была, видите ли. Возится с ней, как… не знаю с кем!
– Может, она никаким раком и не болеет, – сказала Старая.
– Болеет, – ответила Анюта, – метастазы у нее пошли. Видно же по человеку. Лешка на кирпичный завод устроился, деньги копит, чтоб ее на море везти.
– Радуйся, что работает, – сказала Старая.
– Ага, че мне радоваться-то? Ей, получается, все, а мне – ничего. Вот и получается, что у меня… осадок.
– У тебя на все осадок, – проворчала Старая.
– А вот нет, – возразила Анюта. – А вот неправда… А что Яга перед смертью говорила? – повернулась она к Светке.
– Че говорила… – Светка, вытянув на полу ногу, разглядывала дырку в гольфе, из которой торчал большой палец с желтым ногтем. – Сказала, вы все сгруппировались против нее, – когда Светка произнесла эти слова, Анюта моргнула и отвернулась к окну. Занавеска как будто специально взметнулась и покрыла Старую. – Она попросила ватрушки с повидлом и дозу. Я ей дозу принесла, мы еще, помнишь, у тебя сварились. Она вставилась, ватрушки поела, сказала, что бога нет, потом что жить охота. Я только до дома дошла, из больницы позвонили, сказали, она умерла.
– И че мать? – спросила Старая.
– Мать в бане была. Я подождала, когда она вернется. Сказала ей.
– И че она? – спросила Анюта.
– Че… Всю ночь плакала. Утром пошла ей туфли покупать. Таких же больших размеров, как у Яги нога, везде не найдешь.
– И че, какая там могила? – бесцветно спросил Миша.
– Нормальная могила, – огрызнулась Светка.
– Цветы посадили? – спросила Анюта, приподнимаясь и выглядывая в окно на гладиолусы.
– Мать че-то посадила. Какой-то дикий виноград, что ли. Я не помню.
– Надо было гладиолусы посадить. Хочешь, я тебе луковицы дам. У матери еще остались.
– Не надо, – буркнула Светка.
– Между прочим, бог есть, – сказала Анюта.
– У меня у одной знакомой случай был, – начала Старая. – Она пришла в церковь, встала под купол и как зарыдала. Говорит – откуда че взялось? Такой плач у нее был. И еще фразу она такую повторяла: «Как лань желает потоков воды, так душа моя желает к тебе, Господи». Тоже откуда что взялось, не знала.
– Это благодать, – сказал Миша.
– Я вот гольфы новые купила, уже порвались, – сказала Светка.
– Между прочим… – снова начала Анюта, – я по телевизору передачу смотрела, там говорили – если человек, когда утром встает, сразу на что-то приятное смотрит, то в мозгу у него запечатляется что-то хорошее. Там советовали коллажи делать – вырезать из журналов фотографии всего, что тебе хотелось бы иметь. Какой дом, какую машину. Вставать утром и первым делом на них смотреть.
– Чудеса, – прохрипела Старая.
– А я верю в чудеса, – с вызовом сказала Анюта.
Светка взяла с пола бумажку, перевернула и уставилась на нее. На листке кое-где сломанными фиолетовыми буквами было написано: «Девачка мая, Светка. Я, короче, пытался жить без тебя и немогу. Прости меня, Светка. Я ударил тебя по лицу. Прости. Давай все начнем с чистого листа. Олег».
– Эта бумажка откуда у тебя? – спросила Светка Анюту.
– Это вообще не моя бумажка. Первый раз вижу. А че там?
– По ходу письмо от Олега.
– Это моя бумажка, – сказал Миша. – Он меня просил тебе передать.
– Ты его видел?
– Видел?
– И че, как он?
– Как лох, в маечке сеточкой, – Миша надул щеки и фыркнул.
– Че, в натуре сеточкой? – спросила Старая.
– Да, я от смеха исхаркался.
– Не по-мужски, – грохнула Старая сухим смехом. Она раззявила рот, показывая бледные десны с синими лунками над передними зубами.
– А я такой иду, – затрясся Миша, – и тут из-за дерева Олег выходит, такой в маечке сеточкой. Я на него такой посмотрел, потом переплевался.
Миша смеялся. Кхи, кхи – и сипло, и глухо, и сухо выдыхал он. Дымок входил ему в рот, в ноздри, и Миша выталкивал его озвученным и как будто овеществленным. Мишин смех был блеклым и сухим, таким же, как и он сам, таким же, как его голос. Но Светка смотрела на его узкую черную спину так, словно Миша не сипел, а громыхал смехом. Словно Мишин смех, Мишины «кхи», сшитые глухим дыханием, сплетались в жесткую колючую мелкую сеть.