Крокодил

Ахмедова Марина

– Под столом нашел. Сидел там тихо, прятался, – сказал Птица басцом, прихлопывая в словах гласные. Произносимые им предложения были похожи на пузырьковую пленку, в которой он языком лопал воздушные головки.

– Это что, твоя домашняя крыса? – засмеялся толстый.

Салеева выпрыгнула из угла, схватила котенка. Котенок тонко закричал. Салеева прижала его к груди. Он барахтался лапами на ее груди, словно его топили. Словно он находился в воздушном пузыре пластикового пакета. На коже Салеевой проступили тонкие красные царапины, беспорядочные, как рисунок ребенка, впервые

попробовавшего рисовать.

Птица направился к балкону. Анюта стиснула колени.

– Котенка мне напугали, – сказала Салеева, скользя ладонями по засаленной шерстке котенка, упорно рвавшегося из ее рук. Она дернула его, прижала к груди теснее и сцепила на нем замок рук.

– Вот у нее домашняя крыса, сидит в обосранных колготках, – сказал Птица притихшим голосом. Толстый резко развернул к нему короткую шею.

Салеева опустила глаза и сжала зубы. Ее лицо стало квадратным, а верхняя губа – тонкой.

Птица вынес на руках с балкона ребенка. Обхватив Птицу одной рукой за шею, мальчик в другой сжимал красную машинку. Ноги его в бугристых колготках свисали вдоль Птицыного тела. Его рот был открыт, он делал им шумные равномерные вдохи. Посмотрев на мать темными глазами, он перевел взгляд на машинку.

– У тебя с кукушкой все в порядке? – тихим голосом спросил Салееву толстый.

Салеева раздула ноздри и отвернулась к двери, по обеим сторонам которой неподвижно стояли омоновцы.

– Жень… – позвал его Птица. – У него все вещи дезоморфином провоняли.

– Ты че, себе мозг весь проколола? – давяще спросил толстый. – Ты че, блядь, из пацана дебила сделала?

– Я его яблоками кормлю! – крикнула Салеева, котенок дернулся и с криком вырвался на плечо. Салеева схватила его, сдавливая выпуклый живот пальцами.

– Че? – толстый скривил лицо. – Чем ты его кормишь?

– Яблоками! Старая, покажи.

Старая шмыгнула, приподняла плечи, взяла сумку с дивана, тряхнула. Из нее выкатились три яблока – красных, продолговатых, с глянцевыми боками в желтых крапинках.

– Это что такое? – спросил толстый.

– Витамины для ребенка, – еле ворочая языком, проговорила Старая.

Яблоки укатились и застряли в выемке у подлокотника.

– Муж есть? – спросил толстый.

– Умер.

– Скололся?

– Утонул.

– Кололся?

– Нет.

– Родственники есть?

– Сестра.

– Телефон давай.

– Нет у меня никакого ее телефона.

– Сдохнешь. Сгниешь заживо, сука. Телефон давай, я сказал, – с угрозой проговорил толстый, заступая в пространство между Салеевой и оператором.

– Я сказала, на хуй иди.

– Сука, телефон дай! – раздалось из-под маски одного из омоновцев.

– Девятьсот восемнадцать… – начала Салеева, – шестьсот тридцать один… девятнадцать… сорок…

Толстый вытащил из кармана брюк телефон, потыкал коротким пальцем в цифры. Приложил трубку к уху, переступая через Мишу и Ваджика, вышел на балкон. Выглянул оттуда.

– Птица, ребенка на кухню уведи.

С балкона послышался бубнеж. Толстый что-то монотонно говорил в трубку.

– Она-то сдохнет, – послышалось отчетливей. Салеева шумно выдохнула. –

С ребенком что будет? Мы можем его определить прямо сейчас…

– Птица… – он высунул голову с балкона. – Птиц!

В комнату вошел Птица и быстро пересек ее, переступив одной ногой через Ваджика, другой – через Мишу.

– Ты смотри, что делается, – сказал толстый.

– Урну я видел, – сказал Птица.

– Ты там в углу посмотри, – сказал толстый.

– Сейчас, перчатку надену…

Птица вынырнул с балкона. В поднятой руке он держал шприц.

– Ребят, что-то мутноватый у вас крокодил. Как вы таким колетесь? – спросил толстый, выгружая свое крупное тело из узкого балконного проема.

– Че молчим?

Миша, расцепив пальцы на макушке, поднял голову. На шее выступил небольшой кадык. Опираясь локтями об пол, Миша прогнулся в копчике, глядя на Птицу исподлобья. Только пальцы его бессильно распяливались над головой, как сломанные ветви дерева с большими пятипалыми листьями.

Птица поднял шприц выше – вровень с желтыми лучами, бьющими из голой лампы под потолком. С того угла, откуда смотрел Миша, шприц совпадал с куском обоев, оставшимся на стене. Издалека узоры их походили на бледные привидения с продолговатыми головами, с размытыми макушками и двумя пузырями вместо щек. Их тела отчетливо начинались узкими плечами, а к низу оплывали в раздутый пузырь под бледно-свинцовым балахоном. Привидения будто держали в руках светильники или свечки и выплывали из сырой и заляпанной цементной стены, как из портала, открывшегося на том самом месте, с которого не смогли или не захотели содрать последний кусок обоев. Миша смотрел на обои через шприц, который Птица, нагнувшись, держал перед его лицом. Шприц был залит бледно-желтой мутной жидкостью. Свет лампы, проходивший сквозь его пластмассу, зажигал на стене свечи в руках привидений. Размывал их макушки, контуры балдахинов, и если смотреть на них долго под таким углом, как смотрел Миша, то можно было заметить, что привидения движутся – из стены вперед, в комнату – и выходят из своих границ.

У Птицы были мышиного цвета короткие волосы, бледно-голубые с серым оттенком глаза, желтоватая кожа, как у переболевшего гепатитом. Птица опустил шприц.

– Кубов шесть будет, – сказал он.

– Этого достаточно, чтоб ее закатать, – проговорил толстый.

Миша опустил голову и снова сомкнул пальцы на макушке.

– Это твой шприц? – толстый повернулся к Салеевой.

– Не мой, – ответила она.

– А чей?

– Я не знаю чей.

– Чей это шприц? – на этот раз толстый обращался к полу и дивану.

– Не мой, – сказала Старая.

– И не мой, – пискнула Анюта.

– А че, мой, что ли? – прикрикнула на нее Салеева.

Анюта так сильно сжала коленками кисти рук, что они могли отвалиться и упасть на голову Миши или Ваджика.

– Это не мой шприц, – затараторила Анюта. – Я вообще на балкон не выходила, и не кололась вообще.

– Старая! – крикнула Салеева. – Скажи, это не мой шприц!

Старая откинулась на спинку дивана и сделала козлиное лицо. Она молчала. Анюта сверкнула на Салееву глазами.