Крокодил
Шрифт:
Миша спустился по ступенькам аптеки. На последней огляделся. В нескольких десятках метров по дороге проезжали машины. Их фары светили тускло. Кажется, их заглушал дневной свет, который смешался с темью, но еще до конца не ушел из воздуха. Миша быстро пересек асфальтовую площадку между аптекой и входом в чужой двор, огороженным деревьями, только что выбеленные стволы которых фосфоресцировали известкой. Миша втягивал голову в плечи, как будто ожидая чего-то. Его ноги растворились в темноте. Хорошо видны были только плечи и белесое лицо с двумя темными провалами вместо глаз. Над девятиэтажкой, к которой шел Миша, уже маячила луна – неполная, белесая, с темными пятнами.
Миша вошел в полосу деревьев. Ему оставалось сделать шаг из нее – в квадрат двора, замкнутый домами, окна которых лили желтый свет на палисадники и просвечивали щели в скамейках. Еще не зажженные фонари прореживали стальными столбами деревья, под которые ступил Миша, и смотрели им в кроны плоскими тупыми головами.
– Миш-ша, – зашелестело в голых ветвях.
Миша сразу остановился. Он не вздрогнул, как не вздрагивают люди, ожидающие чего-то вот-вот. Не двигаясь, Миша ждал. От дерева отделилась фигура.
– О, Миша, ты в очках, – сказал Олег, обойдя его и остановившись в шаге напротив.
– В очках, – подтвердил Миша.
– А че так? – спросил Олег.
– Солнце было.
– Солнце нам, вампирам, – не луна, – засмеялся Олег.
Уголки Мишиного рта расслабились и опустились, открывая бледную мякоть нижней губы.
– Ты прятался от меня, что ли, Миша? – спросил Олег.
– Я не прятался, – тихо ответил Миша, прилепляя губу назад к зубам.
– А че я тогда тебя найти не мог? – вкрадчиво спросил Олег.
– Не знаю. Я у Вадика был, у Салеевой был. Че меня искать?
– Что в карманах, Миш-ша? – Олег расставил ноги.
– Че? – переспросил Миша, как будто не расслышал.
– В карманах че? – переспросил Олег, как глухого.
– Таблетки, че, – почти безголосо ответил Миша.
– Доставай.
– Это – Вадика.
– Мне похуй чье.
Миша не шевелился, уставившись в расплывшееся от ухмылки лицо Олега. Вдруг зажглись фонари, и в черных кругляшках на лице Миши отразились два Олега. Тупая голова фонаря, бросая сноп света вниз, выхватила из темноты обоих мужчин, хорошо прорисовывая их черные силуэты. Свет зароился на груди Олега золотой пыльцой, как будто притянутый лимонным цветом его футболки в мелкую сетку.
Миша сунул руку в карман, вынул несколько пластинок таблеток, перетянутых красной резинкой. Олег взял их и положил в карман расстегнутой темной ветровки.
– Ну, я пошел, – сказал Миша, не трогаясь с места.
– Куда пошел? – по-собачьи огрызнулся Олег. – Стоять на месте. Тебе кто разрешил дергаться? Че за люди, блядь, охуевшие вконец.
Миша не шевелился. Олег пожевал губами, как будто собираясь рыгнуть. Губы его напряглись, открылись, показав сжатые передние зубы.
– Светку видел? – спросил он.
– Один раз на прошлой неделе у них на хате варился, – ответил Миша и подтянул плечи до ушей.
– Че, вставлялась?
– Не видел.
– Не видел или не знаешь?
– Не видел и не знаю.
– Че я тебе сделаю, Миш-ша, если узнаю, что ты ее вставлял? – вкрадчиво спросил Олег.
– Не знаю. Я не вставлял.
– Че я тебе сделаю, ты слышал вопрос?
– Не знаю, че.
– Тогда узнаешь, че.
– Я не вставлял. Ягу вставлял.
– Увидишь Светку
– Понял. Я пойду?
– Сто-я-я-а-ать. Еще ч-че… – Олег сунул руку в карман штанов и вытащил оттуда бумагу, сложенную вчетверо. – Письмо я этой ов-ц-це написал. Передашь, короче, как увидишь. В руки, понял?
– Эсэмэс ей напиши, – сказал Миша.
– Я письмо, блядь, написал. В руки, понял?
– Понял.
– Смотри, не забудь.
– Я пойду.
– Иди на хуй отсюда.
Двое мужчин вышли из полосы деревьев и двинулись в разных направлениях. Мишины плечи расслабились, отпустили шею, и он сделался выше.
– Вадику привет передавай! – хохотнул уже с расстояния Олег.Половицы скрипнули. Яга обернулась на коляску. Постояла так, навалившись на одну ногу. Из дырки на гольфе торчал большой палец. Нитки черного капрона впивались в него. Яга оторвала от пола вторую ногу, зашаталась, состроила коляске рожу, опустила стопу на пол, присела. Половица скрипнула тише.
В коридоре Яга, держась за стену, подняла ногу, освободила большой палец из капроновой петли, влезла в резиновые шлепанцы. Взялась за ручку. Обернулась. Подождала. В квартире было тихо. Яга открыла дверь, вышла за порог, нажала на ручку, медленно повела дверь вперед. Когда дверь закрылась, Яга, скорчившись, отпустила ручку и начала спускаться по лестнице.
Выйдя из подъезда, она сощурилась – солнечный свет сверху косо набросился на ее лицо, моментально проник в глаза, выедая из них комнатную темноту. Яга метнула взгляд вверх, тоже по косой. Ее глаза блеснули белесо-голубым. Яга быстро поднесла к лицу руку и навесила над глазами ладонь козырьком. Она огляделась и принюхалась. Возле подъезда росли невысокие кусты. От них пахло – чем-то желтым и сыпучим. Еле заметные шишечки набухли под тонкой глянцевой корой. Чувствовалось, что кусты уже проснулись. Она потерла грудь, словно там не помещался ни запах кустов, ни с порога набросившаяся на Ягу весна. Яга шмыгнула носом.– Жизнь мимо проходит, блядь, – проговорила она.
Яга нырнула под шерстяное одеяло. Замахала руками, отдирая его от лица. Перед ней, воткнув руки в бока, стояла Салеева.
– Дверь вообще не закрываем? – спросила Яга.
– Это Ваджик, урод, уходил, за собой не закрыл.
Яга разулась. Палец снова торчал из дырки. Яга наклонилась, потянула за концы дырки, гольф съехал вниз, она смотала его в жгут и подложила валиком под пальцы. Загребая по полу одной ногой, пошла в комнату. Медаль на стене поймала из окна свет и метнула в глаза Яги, как только та показалась на пороге.
– Бля-а-а… – Яга отвернулась к дивану.
Свет, входящий с балконной двери, выедал на диванной обивке темные пятна, и, казалось, желтый поролон из прорех выдавливал тоже он. Свет шел через спину ребенка, сидевшего на балконном полу. Он играл с маленькой красной машинкой, которую возил по урне, лежащей на полу боком.
На диване сидел Миша. На его бледной щеке под глазом голубело пятно. Анюта, сидевшая с другого края, закинув длинный хвост за плечо, обрывала с волос посеченные кончики.
– Привет, – быстро поздоровалась она.
– Еще кто-то придет? – спросила Яга, обводя глазами посветлевшую от весны комнату.
– Вроде нет, – сказал Миша.
Яга обернулась. В кресле, в самом темном углу, куда свет, кажется, боялся заглядывать, сидела Жаба. Запрокинув жирный подбородок и полуприкрыв глаза, она разглядывала Ягу.
– Светка тебя искала, – сказала Анюта.
– А-а-а, – протянула Яга, аккуратно присела на край дивана, закинула ногу на ногу и сцепила руки на колене.
Жаба продолжала давить на нее глазами. Вошла Салеева. Солнечный свет высвечивал пятна и на ней, как на диване. Казалось, что за несколько дней пигментные пятна на ее носу погустели, разрослись и расплескались по подбородку, груди и открытым плечам.
Жаба перевела взгляд на Салееву и смотрела на нее, пока та не повернулась к ней. Тогда Жаба подняла бровь и кивнула на Ягу.
– Яга… – сказала Салеева, расставляя ноги. – Ты Ваню не видела?
– Не видела, – буркнула Яга.
– А когда ты его видела?
– Ты очень низкого мнения обо мне, Салеева, – пробасила Яга. – От него другие будут рожать, а я за ним бегать буду?
Салеева перевела выразительный взгляд на Жабу. Та растянула поджатые губы, от чего ее щеки надулись буграми.
– А че тогда Анюта говорит, он прибегал к ней за тобой, и вы вместе ушли? – спросила Салеева.
Яга полуобернулась на Анюту. Анюта резко оборвала кончик волоса.
– А-а-а, это… – другим голосом протянула Яга. – Я уже и забыла. Это когда было – три дня назад, да, Анюта? – со сладкой улыбкой спросила Яга.
– Да, – тонко поддакнула Анюта.
– Приходил он, хотел меня на точку послать. Я сказала, прошли те времена.
– А че, он сам на точку сходить не мог? – Салеева переступила с ноги на ногу. Солнце золотило тонкие короткие волоски на ее крепких икрах.
– Я не поняла, че за допрос? – мрачно произнесла Яга, фыркнув. – Если б я хотела с Ваняткой видеться, – миролюбивей произнесла Яга, – я б ни у кого разрешения просить не стала. Только нахуй он мне после своего предательства нужен? Когда я на заправке работала, по восемь тысяч делала, он, короче, такой приходил, типа любил меня, – монотонно забубнила Яга. – А когда меня Фадик, гнида, заложил, Ваня такой сразу в кусты. Сразу трахаться со всеми. А я че, совсем себя не уважаю? – Яга еще раз фыркнула и отвернулась к балкону, где ребенок гудел и жужжал машинкой по урне. Урна скрипела на плиточном полу.
Салеева снова переглянулась с Жабой.
– А где ребенок его, ты не знаешь?
– Ты охуела, Салеева? – Яга полоснула ее взглядом. – Мне, может, еще с цветами и погремушками к его бляди прийти? Мне, блядь, какое дело до его ребенка? Ты че мне такие вопросы задаешь? Вообще… Не видела я евонного ребенка и видеть не хочу. Сходи к нему сама, блядь, если так интересуешься.
Салеева развернулась и вышла из комнаты. Жаба встала и пошла за ней. Из кухни донесся их шепот.
– Че этой жирной твари от меня надо? – спросила Яга, расцепляя колено. – Че она тут всех против меня настраивает?
Анюта пожала плечами.
– Яга-а-а, – потянулся из кухни голос Салеевой. Он становился ближе и, наконец, она сама вернулась в комнату. – Ты капли принесла?
– А надо было? – вспыхнула Яга.
– Нет, блядь, не надо! – Салеева уперла руки в бока.
– Завтра принесу, – сказала Яга.
– Сегодня Жаба на закуп давала. Она не хочет тебя на халяву вставлять. Короче, если б мой закуп был, я б ниче не сказала, ты меня знаешь.
– Анюта, а ты че принесла? – Яга повернулась к Анюте.
– А мне же никто ничего не говорит, – Анюта вжалась в угол дивана узким плечом.
– Понятно, – усмехнулась Яга. – Че, блядь, я никогда таких разговоров не веду? Скажи, Миша? – она повернулась к Мише. Миша промолчал. – Короче, с этого дня как мне, так и я вам.
– Я же ни при чем, – сказала Анюта.
– А че я могу? – спросила Салеева. – Закуп не мой.
Яга встала, вышла на середину комнаты, перегородив собой свет. Фыркая и усмехаясь, она расстегнула молнию на боковом кормане куртки, сунула в него пальцы. Желтые зубья молнии скребнули по ее коже. Пошевелив в кармане рукой, она вынула из него пластмассовый флакон, в котором мутилась прозрачная жидкость.
– На, блядь, – протянула она Салеевой.
Салеева цапнула капли из ее скрюченных пальцев.
– И скажи этой… – Яга запнулась, – мне чужого не надо. Я сама, блядь, деньги делать умею, у меня по городу все схвачено. Я не на вокзале пиздой торгую.
– Тс-с-с! – цыкнула на нее Салеева. – Услышит, обидится.
– На правду не обижаются, – Яга шумно села на середину дивана и, закинув руку на спинку, развалилась. – Че сидим, Миша? – сварливо спросила она.
– Тогда я пойду вариться? – спросил Миша, вставая.
– Ниче-ниче… – процедила Яга так тихо, чтоб ее слышала только Анюта.Яга открыла глаза. Она сидела на полу, привалившись спиной к стене. Дверь на балкон была по-прежнему открыта. Солнце садилось с той стороны и, кажется, хотело дотянуть желтый полуденный глаз до Салеевского окна, чтобы подглядеть за людьми, которые, наверное, и сами не знали, что с ними было, где они были и кем стали с того самого момента, как по их венам пополз крокодил. Яга огляделась по сторонам так, словно не узнавала эти стены. И только увидев урну, лежащую на боку посреди балкона, кивнула и с виду успокоилась.
Над урной золотой пыльцой роились пылинки. Они поднимались от старого коврика, на котором сидел ребенок. Красная машинка в его руке с вжиканьем описывала дугу в воздухе, опускалась на коврик, проносилась по нему металлическими колесами, цокала об урну и громыхала по ней, как по чересчур выгнутому, залитому бетоном мосту.
Подрагивая веками, Яга следила за рукой ребенка. Казалось, она вышибает из урны золотой прах, и тот поднимается вверх за ней, описывая дугу. Лицо Яги расплылось в тупой ухмылке.
– Анюта, ты хотела кино показать, – послышался голос Салеевой.
Она лежала на диване, растопырив ноги, опершись затылком о подлокотник, над которым торчал пучок ее льняных волос. Подбородок Салеевой втыкался в грудь, и голос выходил натужным и шершавым.
– Сейчас, – Аня выбралась из-за дивана, где сидела на полу, так же, как Яга, привалившись к стене.
Она вытащила из кармана джинсов телефон – прямоугольный, черный и плоский.
– Откуда? – приподнялась на локтях Салеева.
– У сестры Маринки взяла. Сегодня надо отдать.
Анюта села на пол, поджав под себя ноги. Сосредоточенно ткнула пальцем в гладкое стекло. Экран загорелся зеленым. Яга придвинулась к ней.
– Миш-ша! – позвала Салеева, вставая с дивана. – Иди, Анюта кино будет показывать.
Миша бесплотно впорхнул в комнату. Сел рядом с Анютой. Четыре головы склонились над гладким экраном.
– «Мост» называется, – сказала Анюта.
Заиграло пианино – плавно, по-рождественски, но Рождество как будто отмечалось без Деда Мороза, а с Санта-Клаусом, и не здесь, а в другой стране. И от пианино, записанного неизвестно кем, неизвестно когда и где, но точно не здесь, шел неживой металлический отзвук, как будто под молоточки клавиш подложены монетки.
На экране появился бледный человек с ввалившимися щеками, в черной шапочке.
– На тебя, Миша, похож, – сказала Яга, повернувшись к Мише.
– На зэка он похож, – сказала Салеева.
– Тихо! Смотрите, – шыкнула Анюта. – Так ничего не поймете.
На экране на черном фоне под музыку поплыли белые нерусские буквы.
– Это тут, короче, написано, что был один человек, и у него был сын. Дальше там напишут, что этот человек был смотрителем моста, – деловым тоном объяснила Анюта.
– Ты че, по-английски заговорила? – повернулась к ней Яга.
– Нет, нам пастор перевел. Это он в церкви нам показывал… Все, тихо! …Короче, там еще написано будет, не помню где, что он этого сына очень любил.
На экране показался мальчик в шарфе. Он бежал по редкому проселку, махал руками и улыбался. За ним, шатаясь, бежал мужчина.
– Миша, копия ты, – хрипнула Яга.
– Тс-с!
Они добежали до железнодорожного полотна, и мужчина положил мальчику руку на плечо. Показал рукой вдаль. Там лучи восходящего солнца прореживали металлический каркас моста, раскинувшийся над рельсами, как остов гигантской рептилии, умершей миллионы лет назад. Мальчик побежал по блестящим, как лезвие бритвы, рельсам. Он раскинул руки, словно хотел взлететь. За ним летели концы его длинного шарфа, а мужчина, присев на корточки, улыбался, глядя в его удаляющуюся спину.
На экране показался вокзал с блестящим новым поездом.
– Ничего себе у них поезда, – произнесла Яга. – Были б у нас такие поезда…
– Тс-с!
Мужчина взял мальчика на руки и понес, обнимая, мимо вагонов поезда, и мальчик через его плечо смотрел на прощающихся у перрона людей. По экрану поплыли разные лица – надутого мужчины, военного с низко надвинутой на лоб фуражкой, женщины, смотревшейся в маленькую пудреницу.
– Короче, там собрался народ разный. Кто-то из них был одинок, а кто-то – злой, короче, кто-то – эгоист, – сказала Анюта. – А кто-то – даже наркоман.
На экране появилась голая рука и пальцы, стучащие по венам. Ложка над свечой. Лицо девушки с длинными льняными волосами.
– А эта на Салееву похожа, – сказала Яга.
– Че, блядь, как наркоманка, сразу на Салееву! – дернулась Салеева.
– Тихо! Смотрите, что дальше будет.
Музыка вдруг оборвалась, и зажегся красный глаз семафора, который дергался, и будто раскаленная близостью вечера планета заглядывал в склоненные над ним лица. Раздались ритмичные удары, похожие на стук металлического сердца. Пролетела большая птица. Мальчик, играя, открыл люк у моста и провалился в него. Поезд приближался, за ним неслась, длинная, как шарф, полоса клубящегося дыма, валившего из трубы. Мелодия складывалась из стука колес. Анюта подняла голову и торжественно оглядела всех.
– Произошла трагическая ошибка. Ему надо теперь сделать выбор, – в голосе Анюты зазвучали нотки злорадного ожидания.
– Че за выбор? – напряженно спросила Яга.
– Дать умереть своему сыну или всем людям в поезде.
– Бля-а-адь… – протянула Яга. – Всем людям в поезде пусть даст умереть.
– Что он сейчас сделает – это вообще… – сказала Анюта.
Мужчина опустил рычаг. Поезд пронесся по мосту. Мужчина выбежал на станцию, куда прибывал поезд, и пока вагоны проходили мимо него, хватал себя за голову, бил по воздуху руками и кричал. Из вагонных окон на него смотрели люди. Он встретился глазами с наркоманкой. Его рот застыл в беззвучном крике и на лице образовалась черная дыра. Наркоманка выпустила из рук ложку и смотрела на него, пока поезд медленно проезжал мимо. Лицо ее упало следом за ложкой. Она привалилась льняной головой к стеклу, за которым бежал редкий пролесок.
Камера переместилась. Экран снова показал станцию. По ней шла наркоманка в другой одежде, несколько лет спустя. На руках она несла ребенка в голубом комбинезоне. Напротив нее стоял мужчина в той же черной шапочке. Они снова встретились глазами, наркоманка ему улыбнулась. Прошла мимо. Ребенок выглянул из-за ее плеча и улыбнулся. Мужчина сделал вдох. Мужчина хватал что-то губами, но было видно, что выдох застрял у него в груди. Наконец он тоже улыбнулся и поднял руки к небу.
Экран погас, Анюта спрятала телефон в карман, закрыла лицо руками и заплакала. По пигментным пятнам Салеевой тоже текли слезы. Яга, не мигая, смотрела в окно, встречаясь взглядом с солнцем, наконец нагнувшимся до салеевского этажа. В глазах Яги горела ненависть.
– Так-то он мог наплевать на всех и спасти своего сына, – сдавленным голосом произнесла Анюта.
– Так и надо было сделать, – Яга сузила глаза. – Наплевать на всех и спасти своего сына.
Анюта убрала руки от лица. Оно у нее было спокойным и строгим. Она покачала головой.
– Это был тяжелый выбор, – сказала она. – Но Бог тоже своим сыном пожертвовал ради нас.
– Этот мужик на зэка больше похож, – сказала Яга. – На Бога не тянет.
– Это – метафора, – сказал Миша.
– Если б моя мать меня б убила, чтоб других спасти, нахуй она мне, такая мать, нужна? – сказала Яга. – Какая мать она после этого?
– Бог пожертвовал Иисусом, чтобы всех нас спасти! – крикнула Анюта.
– Было б ради кого жертвовать, – мрачно сказала Яга.
– Бог всех любит! – визгнула Анюта.
– По тебе оно заметно, – огрызнулась Яга.
На Анютинах щеках выступили два пятна, похожие на румяные яблоки.
– Че ты, блядь, Яга, людей оскорбляешь? – спросила Салеева. – Не все же такие эгоисты, как ты.
– Я эгоистка?! – Яга надула щеки. – Ты охуела, Салеева? Я когда на заправке работала, я че, вас всех на халяву не тащила? Я, блядь, тут одна – человек, блядь. Все это знают. Меня будут бить, я никого не подставлю! Эгоистка… вообще… Если, блядь, отец своего ребенка не любит, че, блядь, он весь поезд чужих людей любит? Сначала своих люби, потом чужих полюбишь. Показывают, блядь, всяких ебанько…
– Просто это – метафора, – повторил Миша.
– Да пошел ты на хуй со своими метафорами! – взорвалась Яга. – Одно, блядь, умное слово знает и повторяет, как попугай. Мне что метафора, что хуяфора – один хуй, на хуй!
– Я тогда вариться пойду, – сказал Миша, вставая.
Анюта с Салеевой ушли за ним. Яга осталась сидеть на полу. Невидящими глазами она смотрела на балкон, на котором продолжал играть мальчик, рукой описывая дугу над урной. А красная машинка все мчалась по невидимому
Яга осторожно отошла от балкона. Машинка снова взмыла в крутом вираже. Яга прокралась к коридору. Из кресла, из темного угла за ней с усмешкой наблюдала Жаба.
– Салеева, земля уже мягкая, – послышался голос Яги. – Тебе надо прах мужа к свекрови подкопать.
– Между прочим, да! – раздался звонкий, как монетка, голос Анюты.Встрепенувшись, Яга отдернула плечо от батареи. Оскалилась, тихой струйкой втянув воздух сквозь сжатые зубы.
– Бля, это че? – спросила она, вывернув шею и глядя через плечо. – Я к батарее приварилась. Салеева, ты не могла меня дернуть?
– Я сто раз говорила, не садитесь возле батареи, печет, – отозвалась Салеева, сидевшая на полу у стены.
Она затянулась и сбросила пепел в баночку, которую держала на колене. В пожелтевшей воде плавали разбухшие окурки. Салеева дернула коленом, отваливаясь от стены. Окурки в банке дернулись тоже, тяжело закружили, похожие на полугнилых рыб, отравившихся своими же токсинами.
– Да там не сильно… – сказала Салеева, глядя на плечо Яги, которое та высовывала из воротника кофты.
– Не сильно? – хрипнула Яга. – Волдырь будет.
На ее плече проступила мясного цвета полоска, словно Ягу только что лизнули огненным языком.
– А я думаю, че мне кузнец снится, – сказала Яга, по-прежнему выворачивая шею и принюхиваясь. – Бля, паленым мясом воняет.
– Какой кузнец? – спросила Салеева, возвращаясь к стене.
– С веревочкой, короче, на голове. Мы когда маленькие в школе учились, нас возили в одну деревню, там – кузница. Туда водили. Показывали этого кузнеца. У него такие, блядь, руки, большие… В-в-в… – Яга втянула воздух, – горит уже. Только этого мне не хватало, и так все тело ломит…
– И че кузнец?
– Ниче… Так вспомнила. У меня такие ласты, блядь, выросли в третьем классе. Мать сапожки мне искала. Все, короче, в классе девочки как девочки, в сапожках ходили, у меня, блядь, у одной такие ласты… Мы с матерью по магазинам ходили, тогда ж везде – дефицит. На мою ногу, короче, не было. Еще продавщица, такая борзая, сказала – вы на своего ребеночка во взрослом магазине обувь ищите, у нас в детских таких размеров нет. Мать тогда заплакала еще…
– А че плакать?
– Че. У нее самой сапог нормальных не было. Денег не было. Папа же тогда пил. Он еще знаешь че мне сказал? Я его после этих слов не простила. Сказал, одни ноги у нее растут… И так у меня комплекс был. На всю жизнь запомнила. Мы тогда на Вторчермет переехали. Там лужа эта… блядь, старше меня эта лужа. Мы когда переехали с Космонавтов, лужа уже была. Не обойдешь. Она до самых заборов разливалась, ни с одной стороны не обойдешь. Я, как цапля, блядь, там прыгала на одной ножке. А одно утро, короче, просыпаюсь, снег уже на деревьях лежит. Я, блядь, пошла в эту школу в туфлях. Мать меня провожала, у нее самой на ейном сапоге молния разошлась. А эта лужа, блядь, ее даже снегом не засыпало. Кругом уже такой тонкий снег, он, правда, в обед стаял, я, блядь, в туфлях, а эта лужа – ей хоть бы что. Сколько снега в нее ни навали, она, блядь, все сожрет и стоит вся черная, как будто в нее мазута налили.
– Может, правда налили? – без интереса спросила Салеева.
– Кому это нахуй надо?
– А че она такая тогда?
– Может, место проклятое? Вообще, этот Вторчермет – место проклятое. Одни нарколыги там. Че, правильно Анюта говорит – с кем поведешься, от того наберешься. Мы когда со Светкой туда переехали, короче, думали, не будем там ни с кем общаться. До такой жизни не докатимся. Ага, не докатились. Теперь ходим по Вторчермету, не знаем, где упасть.
– А я же вашу лужу видела, – сказала Салеева.
– Ага, моя она, – каркнула Яга.
– Эта же она возле прямо дома Олега?
– Да, блядь, возле евонного. Он же одноклассник мой, – язвительно сказала Яга.
– Че, правда?
– Да, правда. Больше других над моими туфлями смеялся, что мы бедные. А сами такие богатые. Че, обрадовался, наверное, что кто-то беднее него в классе появился. Вообще… Тогда еще в магазины такие сапожки литовские завезли – как бы дутые, с завязочками, светло-розовые и голубые. Мне бы мать тоже такие купила, моего размера не было.
– Мы один раз ездили в Литву на сборы, – сказала Салеева, ногой болтая воду в банке. Окурки тяжело пустились в кругосветное плавание. – В Вильнюсе были.
– Че, как там?
– Церквей много. Аккуратно.
– И че, море там есть?
– Не видела.
– Хорошо тебе, ты хоть куда-то ездила. Я вообще из этого Вторчермета не вылазию. Даже на море ни разу не была.
– Ну да, блядь, ездила, – согласилась Салеева, перестав водить ногой. – Пока руку не сломала.
– Бля-а-адь, как мне этот кузнец приснился. Руки во-о – как мои ноги. Подошел и так своей железкой раскаленной мне по плечу.
– В натуре, что ли?
– Во сне, блядь!
– Я сто раз говорила, к батарее не приваливайтесь.
– Могла бы тряпку постелить.
– Мне делать больше нечего. Сейчас все брошу, побегу тряпку искать.
– Че ее искать? У тебя весь балкон тряпьем забит. Салеева, я тебе говорю, подкопай мужа.
– Че тебе мой муж дался?
– Сколько он может на балконе стоять? Нехорошо это – покойник в доме, – забубнила Яга. – От этого все твои проблемы.
– Какие проблемы? – Салеева поставила банку с окурками на пол. – Че ты мне каркаешь? Никаких проблем у меня нет!
Она бросила свой окурок в банку. Окурок скакнул по воде, как поплавок. Накрыв банку ладонью, Салеева оперлась на нее, вставая. Окурок неглубоко нырнул еще раз, на этот раз тяжелее выходя из окруживших его склизких вод. Они уже впитались пятнами в его темную бумагу, закрывающую фильтр.
– Мне теперь все бросить, на кладбище ехать? – ворчливо проговорила Салеева. – Сказала, весной поеду.
– Уже весна.
Салеева подошла к окну. Отвела в сторону пожелтевшую занавеску. Посмотрела вниз.
– Вижу, что весна, – сказала она. – Пусть хоть теплее станет. Мне выйти не в чем. А ты своего отца в гробу видела? – повернулась она к Яге.
– Конечно, видела, – Яга надула щеки. – Мы тогда с мамой в «газельке» сидели, она все ревела, когда мы ехали его из морга забирать. А у меня слезы появились только на кладбище. До кладбища не было почему-то.
– Че ты, не любила отца-то? – спросила Салеева, прицельным взглядом обводя соседний дом.
– Да по-всякому было, – ответила Яга. – Он же пил. Мать бил. После одного скандала я его вообще простить не могла. Вообще… Светка, дура, как его из морга достали, сразу ног его коснулась, и мне такая говорит – покойника коснуться надо, чтоб он потом не снился. Я на кладбище тоже к нему подошла, а он уже… как это сказать… весь мертвый такой. Видно по лицу было – обиженный на меня.
– А че обиделся? – спросила Салеева, не отрываясь от окна.
– А он же в больнице лежал. Позвонил мне, я говорю: мне некогда, перезвоню. Потом через три дня перезваниваю, а он уже умер.
– А че раньше не позвонила? – без интереса спросила Салеева.
– Дела, блядь, у меня были! – огрызнулась Яга. – Чувствовалось, что у него такая обида на меня после смерти. За сорок дней ни разу ко мне не приходил, а Светке почти каждую ночь снился, – сказала Яга с обидой в голосе.
– А ты его трогала? – Салеева задернула занавеску.
– Да, он весь такой мягкий был, как желе. Руки такие… Я еще подумала, что они его, в холодильнике не держали? Попрощалась с ним, че, землю, все кинула, чтобы пухом… А он еще Светке всегда говорил – пойдем, доченька, в церковь сходим, исповедуемся, причастимся. Сам, блядь, пьяный, как не знаю кто… Так они и не пошли. Меня он не звал. Меня больше мать как-то любила.
– А отчего он умер?
– А я знаю? От онкологии, кажется, говорили.
– Сейчас онкология на каждом шагу, – сказала Салеева.
В кухню вошел Миша. Шмыгнул носом. Сразу направился к плите. Отодвинул крышку на другую конфорку. Поднял с пола бутылку с бензином и поставил на столешницу.
– Здесь давно, в восьмидесятых, был выхлоп сибирской язвы, – вытирая нос рукавом, сказал он. – Кто тут в это время был, все умирают от рака.
– Да ты че? – просипела Яга.
– Да, дедушка тут был, он рассказывал, – бесцветно подтвердил Миша. – Вот Никаноровку всю закатали асфальтом. Землю известью поливали. Деревья рубили. Сколько тут яблонь было раньше, уже не осталось.
Пальцами он нажимал на пластиковые головки упаковок с таблетками и собирал белые кругляшки в ладонь.
– Где спички? – спросила Яга, вставая.
Ногой она задела банку.
– Осторожней! – прикрикнула Салеева.
Вода всколыхнулась, поднимая со дна разжиревшие от слизи окурки. Они заболтались в воде, но быстро упали на дно. Новый окурок, только что брошенный Салеевой, показался на поверхности, слабо дернулся и, коротко кружа, начал оседать.– Старая, опять с работы убежала? – спросила Яга.
Старая сидела на табурете и шевелила ноздрями, словно за желтыми веками, прикрывающими ее глаза, сейчас крутилось дурное кино. Временами она откидывалась назад, и, казалось, только копчиком удерживалась на табурете. Мелко вздрогнув, Старая возвращалась. Произнеся «а-а-а», словно откликаясь на чей-то зов, она врезалась плоским животом в край стола.
– Старая! – позвала Яга.
– А-а-а? – та приоткрыла глаза.
– Опять с работы, спрашиваю, убежала?
– Не убегала я никуда, – неразборчиво произнесла Старая, отлепляя язык от неба и причмокивая. – Рабочий день закончился. Ве… чер уже.
– Да ладно, не гони, – встрепенулась Яга. – Салеева, в окно посмотри. В натуре уже вечер? Я только пришла, че, вечер уже?
– Ты вчера пришла, – сказал Миша.
– Иди ты… – выдохнула Яга.
– Время летит, – сказал Миша.
– В натуре летит, – подтвердила Старая, качнувшись на табуретке.
– Стой, вечер, – Яга встала, цепляясь за стену. – Стой, бля-а-а… Вечер…Яга вышла из подъезда. Пахло вечером. Вернее, как обычно в северных городах, в Екатеринбурге под вечер похолодало, с Уральских гор змеей приполз тонкий ветерок и, летая от куста к кусту, срывал запах уже проснувшихся соков и мотал их, как хотел, по дворам блочных многоэтажек. Яга запахнула на груди куртку. Она подалась вперед, согнутые в локтях руки отвела назад и, сделав рывок, побежала. В одном из окон четвертого этажа показалось плоское удлиненное лицо. Старая смотрела Яге в спину, на ее прыгающие лопатки, пока та не скрылась за углом соседнего дома. С другой стороны во двор въехала белая «Газель». Лицо Старой исчезло, тюлевая занавеска разлила по стеклу молочную муть.
Дверь хлястнула по одеялу, врываясь в коридор с таким злобным напором, словно брала разгон, чтобы, сорвавшись с петель, пронестись плашмя по комнате, пробить стену и облететь весь город, рухнув где-нибудь на окраине. Одеяло взметнулось, шипя и выгнувшись горбом. Шорох вздыбившихся шерстинок прошелся по коже людей, собравшихся в кухне. Черты Салеевой заострились, глаза сузились, но она быстро спрятала это новое лицо.
– Стоять на месте, не двигаться!
Анюта, отдернув иглу от ноги, бросила шприц на балкон.
– Лежать! Головой в пол!
Ваджик и Миша медленно сползли с дивана на пол. У Ваджика задрался коричневый свитер, показав нижнюю часть спины, поросшую длинными черными волосами. С правого бока краснел рубец. Миша слабо обхватил голову руками и медленно, без суеты вытянулся, втыкаясь пятками в диван.
В кухню ворвались двое в масках. Салеева стояла, расставив ноги. Не шевелилась.
– Встала, – омоновец, держа автомат двумя руками, ткнул дулом в сидевшую на табурете Старую.
Старая медленно повернулась. Посмотрела сквозь полуприкрытые веки на автомат. Дернула носом, будто принюхиваясь. Брезгливо приоткрыла рот и поднялась с табурета.
– Давай всех в комнату, – на кухню заглянул толстый мужчина в бежевой куртке. Широко расставленными глазами он быстро прошелся по Старой, Салеевой и скрылся.
– Пошли!
Войдя в комнату, Салеева вскользь взглянула на Мишу и Ваджика. Села в кресло и сделала недовольное лицо. Анюта, опустив глаза, ссутулившись, стояла у стены под медалью. Двое омоновцев встали по бокам дверного проема. Двое остались в коридоре. В комнате находились еще двое. Один – высокий, худой, в темно-синем спортивном костюме, другой – с видеокамерой, приставленной к глазу. Салеева зло посмотрела на них.
– Начальник, можно встать? – спросил Ваджик, приподняв голову.
– Лежи, – сказал толстый, заходя в комнату.
Ваджик послушно опустил голову.
– Как скажете, начальник, – сказал он, причмокивая и как будто целуя пол.
– Ровно стой, – толстый подошел к Анюте. – Давай сюда, – обернулся он на оператора.
– Не снимайте меня, – заныла Анюта, отворачиваясь от стеклянного глаза, смотрящего ей в лицо. – Меня родители если увидят, они меня убьют.
– В камеру смотри, в камеру, – толстый говорил мягко, как будто всех людей, собравшихся в этой квартире, он знал давно и хорошо, только не уважал.
– Я же говорю, – всплеснула руками Анюта, не трогаясь с места и вжимаясь щекой в пупырчатую цементную стену, – родители меня увидят!
– Птица, ты слышал? – толстый дернул головой в сторону кухни, откуда доносился шум выдвигаемых ящиков и шорох пакетов. – Она боится, что родители увидят!
– А мы им специально покажем! – донесся из кухни крик Птицы.
– Ой, да что такое, – Анюта затрясла головой задевая макушкой медаль.
– Медалька? Золотая? – Толстый протянул руку. Анюта шарахнулась. – Стой-стой-стой, – ласково проговорил он. Анюта вжала голову в плечи. Толстый дотронулся пальцем до ребра медали. – Не настоящая, – сказал он.
Черты Салеевой снова заострились.
– Ну давай, рассказывай, – сказал толстый, ставя между собой и Анютой оператора.
Камера лезла Анюте в лицо.
– Что рассказывать? – капризно и с плачем спросила она.
– Как звать тебя.
– Субурова Анна Евгеньевна.
– Анна Евгеньевна, кем вам приходится гражданка… – толстый сделал паузу и повернулся к двери. Оттуда шагнул омоновец и передал ему паспорт. – Гражданка Алена Леонидовна Салеева восемьдесят четвертого года рождения.
– Одноклассницей, – пискнула Анюта, бросив взгляд в камеру и заморгав. – Мы с детства дружим.
– Что делали сегодня?
– Ничего, – сказала Анюта. – Пивка зашла попить.
– Пивка зашла попить, ой-й-й… – умильно сложил руки на груди толстый. – Ой-й-й… Девочки-и-и… А если мы у тебя сейчас анализ возьмем на содержание дезоморфина в крови, мы его там обнаружим? Обнаружим мы там его? – он повысил голос.
– Не знаю, – всплеснула руками Анюта.
– Обнаружим или нет?
– Я не знаю! – заплакала она. – Я сюда вообще не хожу. Первый раз пришла. Клянусь.
– Чем клянешься? – серьезно спросил толстый.
– Между прочим, клясться – грех, – Анюта перестала плакать и с упреком посмотрела в камеру.
– Ой, грех, – снова умилился толстый.
– В Библии так написано, – Анюта покраснела.
– А колоться – не грех? – вкрадчиво спросил толстый. – А то, что наркотик – это растянутое во времени самоубийство, тебе никто не говорил? – Он развернулся к камере боком, словно поток своего голоса хотел направить не в Анютины уши, а в гладкое дуло камеры. – Давай эту, – он повернулся к Старой.
Анюта, вытирая глаза трясущимися руками, отошла в угол. Омоновец отделился от стены, подошел к Старой и молча повел автоматом в сторону стены. Старая встала и, шатаясь, поплелась к стене.
– Что на ногах-то еле стоишь? – спросил ее толстый.
– Ушаталась за день, – недовольно ответила Старая, встала у стены и уставилась в глаз камеры.
– Семина Марина Исаевна? Тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения? – спросил толстый, открывая паспорт.
– А-а-а? – шатнулась Старая. – Я.
– Колешься?
– Кого я колола?
– Дезоморфин, спрашиваю, употребляешь?
Старая вздрогнула, отстранилась от стены, широко открыла глаза и, шмыгнув носом, сказала:
– Употреб-ляла! – она разделила слово на две части и вторую произнесла громко, с вызовом.
– Когда последний раз?
– Вчера. Не знаю, как от него отделаться, веришь, нет? – спросила Старая.
– Дети есть?
– Да, и не только дети, внуки есть, – оживленно заговорила Старая надтреснутым голосом. – Муж у дочки – мент. Он следит за мной. Сказал, чтобы, пока я это… чтоб я к ребенку не подходила.
– Что ж вы, Марина Исаевна, так зятя своего позорите? – спросил толстый, растягивая слова. – Что ж вы не живете, как все тещи нормальные живут?
– Хочу-хочу, – Старая всем телом потянулась к толстому. – Сколько времени хочу. Не знаю, как от него отделаться.
– От зятя или от крокодила? – хохотнул толстый.– От крокодила. Веришь, нет? Клянусь, здесь меня больше не увидят.
– Чем клянешься? – мрачно спросил толстый.
– Внуком клянусь, – моргнула Старая.
– Иди на ее место, – повернулся толстый к Салеевой.
Салеева осталась сидеть в кресле. Старая вернулась на диван. Анюта отошла от стены и села рядом со Старой, приподняла стопы, опираясь о пол пальцами, соединила ладони и зажала их коленками. По ее руками прошла дрожь, она сильнее сжала их коленями.
– Особого приглашения ждешь? – спросил Толстый.
Салеева поднялась, мягко и пружинисто прошлась по паласу. На икрах ее при ходьбе играли мышцы. Остановившись прямо под медалью, Салеева воткнула руки в боки, расставила ноги и попружинила ими, словно собиралась взять вес.
– Мастер спорта международного класса, – усмехнулся толстый. – Салеева Алена Леонидовна.
– Колешься?
– Нет.
– Ты шутишь? Соседи жалуются. В подъезде не продохнуть.
В комнату вошел Птица. Он нес белого котенка, сжав его за туловище большим и указательным пальцами.