Крокодил
Шрифт:
– Чей это шприц? – спросил толстый Анюту.
– Ее, – тихо сказала Анюта, больше не поднимая на Салееву глаз.
– Пальцем на нее покажи.
Анюта раскрыла коленки, из замка вырвалась рука, палец черкнул в воздухе по Салеевой. По телу Анюты прошла глубокая дрожь. Анюта снова поймала руку коленками. Гудь Салеевой покрыли красные пятна. Они росли прямо на глазах, словно полоски, оставленные кошачьими когтями, выходили из берегов. Пятна поднялись выше по шее, по подбородку. Пигментные разводы на носу начали отливать свинцом, словно и они быстренько напились крови, хлынувшей к голове. Салеева шумно выдохнула, и, кажется, горячая струя из ее ноздрей облетела всю комнату. Ваджик вдруг одернул свитер, словно обжегся.
Котенок закричал. Салеева сцепила на нем пальцы.
– Спортсменка, красавица, – усмехнулся толстый. – Ребенок. Квартира. Я понимаю, когда эти скалываются, – он кивнул на Ваджика с Мишей. – Но вы же – женщины…
– Между прочим, – звонко проговорила Анюта, – змей неспроста к Еве подошел.
– К протестантам ходишь? – спросил толстый. – Смотрю я, ловцы душ неплохо работают, а, Птица? Молодцы ребята, мо-лод-цы.
Толстый подошел к креслу. Расстегнул молнию на папке, вынул лист бумаги, повертел в руках, разглядывая буквы, положил лист на кресло и уселся.
– Давай, этого поднимай, – сказал он оператору.
Ваджик встал.
– Вавилон Варданян, – представился он, не ожидая, пока его спросят. – Начальник, а может, не надо камеру?
Говоря, Ваджик складывал губы и причмокивал, будто ел клубнику.
– Как не надо? – в голосе толстого послышалась усталасть. – Как не надо? – повторил он. – Вавилон, назовите адрес, по которому сейчас находитесь.
– А… это… Братеева, десять, кажется, начальник.
– Что такие глаза, Вавилон?
– Работаю много, сутками
– Где работаешь?
– На заводе, на «Уралмаше».
– Там что, наркоманов на работу берут?
– Я же не наркоман, – Ваджик смотрел на толстого, как собака смотрит на хозяина – блестящими преданными глазами. – Я стропальщиком работаю.
– Судим?
– Сто пятьдесят восьмая.
– То есть крадун?
– Нет.
– Сто пятьдесят восьмая – кража.
– Да, крадун. Тогда, начальник, крадун.
– Что украл?
– Магнитофон.
– Давно колешься дезоморфином?
– Три месяца. Устаю сильно на работе, начальник.
– Этих забирайте, – сказал толстый, показывая растопыренными пальцами на Анюту, Старую и Ваджика.
Один из омоновцев, отделившись от стены, подошел к Ваджику, отцепил от пояса наручники. Ваджик завел вперед мясистые руки, вдавив локти в живот. Омоновец защелкнул на них браслеты.
– Начальник, может, не надо? – с тоской Ваджик обернулся через плечо на толстого.
Омоновец толкнул его в спину.
– Начальник, а воды можно выпить? Пить хочется, – пересохшим голосом сказал он.
– Пусть пьет, – сказал толстый.
Анюта и Старая вышли за Ваджиком следом. Старая шла, откинув назад голову, ногами вперед, как будто верхняя часть тела тянула ее остаться в комнате.
Омоновец провел Ваджика в кухню. Взял с тумбы чашку, выплеснул из нее густые остатки чая в раковину, отвернул кран до упора. Струя брызнула в чашку. Вспенившись, вода потекла через край. Омоновец выключил кран и протянул чашку Ваджику. Тот обхватил ее двумя защелкнутыми руками, проелозил локтями по животу и раскрыл соединенные в запястьях руки, чашка попала в них, как в пасть к крокодилу. Ваджик глотал шумно, его кадык ходил по горлу. Кухню заполнило вжиканье колес красной машинки по столу, детское равномерное сопение через рот и судорожные глотки с почти слышным движением кадыка.
Птица достал из-под раковины мусорный пакет и вытряхнул его на пол. Наклонился, разглядывая кучку из пустых сигаретных пачек, мокрых спичечных коробков, грязной тряпки со следами йода и крови и трех блестящих конфетных фантиков.
– Пацан, – сказал Птица, выпрямляясь. – Конфеты сегодня ел?
Мальчик, сидя к нему спиной, продолжал водить машинкой по столу.
– Пацан, – Птица дотронулся до его головы. Мальчик обернулся. – Конфеты сегодня ел? – повторил вопрос Птица.
– Нет, – сказал мальчик. Он прилег головой на стол, подложив под нее руку, и внимательно, не отрывая глаз, следил за машинкой, которая на скорости приближалась к его зрачкам. Когда машинка, описав полукруг, заехала за голову, мальчик проговорил: – Вчера ел.
Толстый навалился на подлокотник. Темный угол съедал его голову. Покатые плечи в бежевой куртке отчетливо прорисовывались в кресле. Тонкая шерстяная рубаха с тремя белыми пуговичками у горла мягко обнимала рыхлый живот. Его лицо, до которого лампа плохо доставала, выглядело обескровленным. На лбу чайкой раскинулась морщина, по форме, но не в длину, совпадающая с контуром верхней губы и краем волос, клином заходящих на лоб посередине. Щеки висели. Золотая цепочка с крупными звеньями западала в потные складки шеи. Темные глаза ничего не выражали, как будто их верхний, самый глянцевый слой стерся от возни по шершавым стенам.
– Что, давно колешься? – спросил он Мишу, поставленного на середину комнаты.
Миша, пошатываясь, стоял под лампой, на одной его ноге черная брючина собралась гармошкой. Лампа била ему в темя, скашивая макушку. Миша отбрасывал на стену тень – высокую, сутулую и крюкастую. Казалось, тянувшуюся из самого темного нутра подвала, пустившую глубокие корни в земле, и готовую наброситься на толстого, избивая его короткими сильными ударами. Готовую крюком на конце руки вспороть его рыхлый живот, на который он сейчас опирался папкой и что-то писал. Когда Миша шевелился, тень расплескивалась и принимала самые уродливые формы. Оторвись толстый сейчас от листа, подними глаза к крупчатой цементной стене, он бы убоялся.
– Через полгода сдохнешь, – сказал он Мише, не отрываясь от букв.
– Все когда-нибудь умрут, – бесцветно отозвался Миша.
– Упороться и забыться? – ручка в толстых пальцах замерла, но пошла писать снова.
– Расслабиться.
Чайка на лбу толстого сложила крылья, а губы его растянулись в усмешке. Толстый поднял голову и почесал лоб.Салеева откинулась назад. Стул встал на задние ножки, спинкой ударившись о батарею и придавливая руки Салеевой, пристегнутые сзади наручниками. На подоконнике подскочили кружки, электрический чайник и упаковка рафинада, белый аппарат кнопочного телефона, отстегнутый от розетки, почти пустая банка растворимого кофе и папки для файлов в углу. Фиолетовые коленки Салеевой задрались вверх. По икрам пошли мурашки, поднимая дыбом короткие золотистые волоски.
С одного боку от нее стоял стул, на который были свалены ее вещи – черная дерматиновая сумка и бледно-голубая куртка. С другого – стол. За ним сидел худой молодой мужчина со впалой грудью. Его светло-каштановые волосы, коротко подстриженные спереди, сзади жидкими прядями спускались до плеч по затылку. У него был острый подбородок, из которого лишь кое-где проклевывались черные волоски. Из тонкой шеи торчал острый кадык. Левая бровь была опущена, а правая вскинута, что делало его похожим на Пьеро. Густые темные ресницы сильно оттеняли глаза, и цвета зрачков было не разглядеть.
За столом в противоположном углу сидела молодая женщина с разделенными на прямой пробор и гладко зачесанными черными волосами. Белая рубашка топорщилась на ее выдающихся грудях. Маленькая белая пуговица у выреза еле сдерживала их мягкую тяжесть. Из-под стола были видны ее круглые с ямочками коленки в черных капроновых колготках, край синей юбки и полуботинки с острыми носами. Женщина сидела, уткнувшись в бумаги, разложенные на столе.
Салеева отпустила стул и тут же снова откинулась назад, цокнув по батарее наручниками. Чашки звякнули. Руки, ударившись о батарею, оттолкнулись от нее, и стул снова встал на четыре ножки. Салеева откинулась снова и ударялась о батарею, пока ее руки не стали похожи на отбивные. С каждым разом полеты стула назад становились сильней и короче, только паузы между ними удлинялись. Салеева, делая рывок и возвращаясь, не отрывала глаз от красно-коричневой двери, ведущей в темный коридор. На дверь у ручки была наклеена ободранная бумажка с печатью и полоской неразборчивого шрифта. Салеева смотрела на нее и в паузах между шатаниями как будто хотела разобрать, что там написано.
– Это что тут у вас происходит? – в комнату из коридора заглянул лобастый мужчина.
Двойное оконное стекло ярко отразило его голубые джинсы и золотое обручальное кольцо. Длинные плоские лампы на потолке распыляли по поверхности темного стекла световую муть. От этого казалось, что темнота заперта, как в коробке, между двумя оконными рамами. И сама комната казалась запертой – между темным окном и темным коридором. Салеева сделала судорожный вдох, смяв тишину в гармошку, и откнулась снова.
Только что вошедший мужчина подошел к ней и дернул спинку стула. Салеева качнулась, как тряпичная кукла, набитая соломой.
– Нормально сиди, – сказал он.
– Крокодильщица с Братеева, – проговорил худощавый.
– Что, тварь хвостатая, – наклонился к ней лобастый, – будем про подельников рассказывать?
– Я ниче не знаю, – сказала Салеева.
– А если так? – худощавый достал из ящика стола, за которым сидел, смотанный черный пакет.
Он положил его на чистый лист бумаги. Скрученный и мятый, он был похож на внутренний орган. В тишине пакет начал распускаться, еле слышно хрустя, и казалось – сейчас поползет со стола. Салеева резко отвернулась.
– Ну? – лобастый пнул ножку стула.
– Ниче не знаю, – сказала Салеева. – У меня нет никаких подельников.
– А притон у кого накрыли? – спросил худощавый.
– Ниче не знаю.
Худощавый прикоснулся пальцем к кончику носа. Тем же пальцем потянул к себе уголок листа. Взял пакет обеими руками и начал его разворачивать. Пакет настойчиво зашуршал. Худощавый нырнул в него рукой и вынес на свет прозрачный пакетик с белым порошком. Положил его на край стола, ближе к Салеевой.
– А так?
Салеева напряженно повела шеей и, едва поймав пакет глазами, быстро отвернулась.
– Так тоже не знаю, – было слышно, как она разлепила пересохшие губы.
– К тебе весь район ходит, Алена Леонидовна, – мягко сказал худощавый. – Все ты знаешь, только нам не говоришь. Давай ты нам сейчас все расскажешь, потом мы выйдем, ты взболтнешь, вмажешься.
Он вздохнул с присвистом. Лобастый отошел к двери и, взявшись за ручку одними пальцами, внимательно смотрел на Салееву. Худощавый смял пустой черный пакет и положил его
– Так как? – жизнерадостно спросил он.
– Никак.
Лобастый метнулся вперед. Окно отразило его фигуру, которая быстро росла. Задрав ногу, он ударил Салееву в живот. Стул откинулся к батарее. Слышно было, как Салеева схватила губами ком воздуха, словно собиралась взять вес. Лобастый так же быстро отступил к двери и встал там, как будто и не отходил. Как будто это не он, а кто-то другой, огромный вырос из темноты, запертой между рам, выпростал руку и потянул Салееву за волосы, опрокинув вместе со стулом к окну.
Темное стекло отразило ее пшеничную голову с собранным на макушке пучком. Темнота между рам успокоилась, и можно было подумать, что через нее пробивается восходящее солнце.
Худощавый с лобастым переглянулись. На столе зашуршал черный пакет, раскрываясь. Женщина за столом, не поднимая головы, потянулась за новой папкой бумаг, закинула ногу на ногу, глухо цокнув по линолеуму каблуком.
Салеева повела грудью вперед, опуская стул на все ножки.
– А так тоже никак? – спросил худощавый.
– Никак, – сказала Салеева, не сводя глаз с правой стопы лобастого. Он был обут в большие черные туфли с вытянутыми, квадратно обрубленными носами. У подъема туфли расширялись – стопа в этом месте плоско падала вниз. Над подъемом туфли ломались поперечными морщинами.
Худощавый усмехнулся, его бровь снова упала, и, словно прикрепленный к ней той же невидимой веревочкой, лобастый сделал рывок вперед и ударил Салееву в правый бок. Стул, вместо того чтобы, как обычно, откинуться назад, завалился вбок. Накреняясь, Салеева утянула его за собой на пол. Ее руки были по-прежнему закинуты за его спинку. Она лежала на полу, как будто продолжая сидеть на стуле.
– Выносливая, – лобастый подхватил спинку стула, с тяжелым рывком поднял его на две боковые ножки и еще одним рывком поставил на пол.
Салеева подтянулась на сиденье ближе к спинке. Дунула, откидывая со лба выбившиеся из пучка пряди.
– Спортсменка, – добродушно сказал худощавый. – Говорят, немного только до Олимпиады недотянула.
– Давай проверим, – улыбнулся лобастый.
Худощавый снова выдвинул ящик стола и положил на стол черный шнур.
– На гибкость придется проверять, – вздохнул он, встал из-за стола и подергал шнур, который держал за оба конца. Шнур несколько раз хлопнул в его руках.
– Твари, не трогайте меня! – закричала Салеева и подалась вбок.
Лобастый подлетел к ней и, встав за ее спиной, положил большую красную, как будто обмороженную руку ей на затылок. Салеева открыла рот, втянула в дырку губы, сморщилась, сощурилась и захныкала. Худощавый встал перед ней. Лобастый взялся другой рукой за сочленение браслетов, потянул их вверх, заламывая ее руки. Она поползла со стула. Он опустил ее руки, и они безвольно пугливо прижались к спине.
– А-а-а! – заорала Салеева. – А-а-а!
Лобастый надавил ей на затылок, ее голос хрипнул.
Худощавый схватил ее за пучок и потянул голову вниз, неожиданно сильной ногой разъединяя ее стопы.
– Не трогайте меня! А-а-а! – хрипло кричала Салеева, мотая туловищем в стороны. – Ах-ха-ха-а, – всхлипнула она, втянув губы в себя. – Отойдите от меня! Отойдите! Зачем вы так делаете? – ревела она, растягивая слова. – Вас бог накаже-е-ет! За то, что вы так делае-е-ете!
– Спокойно себя веди, – лобастый похлопал ее по плечу, и Салеева сделала попытку увести плечо из-под его похожей на отбивную руки.
– Зачем вы так делаете… мне?! – резано кричала она.
– Так даже птицы не кричат в поднебесье, – хихикнул худощавый.
– Вы не на ту нарвалися, понятно?! Не на ту! Ясно-а-а?! – крик, вырывавшийся из ее сдавленного горла, словно ножами царапал стены, оконное стекло, столы. – Зачем вы так делаете?! У меня ребенок, понятно? Говорю, что ничего не знаю. А-а-а! А-а-а!
– Да не ори ты, сука! Заткнись, тварь! – раздался тонкий голос из-за стола, за которым сидела женщина. Пуговичка на ее рубашке вздрогнула, сдерживая растянувшуюся на груди ткань. Выдав эти слова через нос, женщина снова опустила голову к бумагам.
– Слышишь че! – заорала Салеева, мотая в стороны плечами. – Тебе бы такой срок светил, ты бы заткнулася?! Я здоровьем сына родного клянуся, я ничего не знаю! Сыном родным клянусь…
– Не клянись, – сказал худощавый, удерживая ее голову. – Клятвы – от лукавого.
Дернув, худощавый пригнул ее голову к коленям и просунул в дырку между ними. Голос Салеевой оборвался и ушел вниз, заклокотав в груди хлопающими всхлипами. Она ерзала на стуле, чтобы сползти с него. Казалось, кто-то сильный и верткий, задыхаясь, бьется внутри нее, чтобы вырваться из ее тела и схватить острый глоток воздуха. Лобастый шумно пыхтел.
– Держи, держи ее! – тихо говорил худощавый, связывая шнуром ее стопы.
Майка Салеевой задралась, шорты съехали вниз. Из-под ее смуглой кожи торчали позвонки, острые, как хребет рептилии.
– Больно? – худощавый пнул стул. Салеева качнулась. – Ну что, спортсменка, кто твои подельники?
– Слышь ты, урод? – булькающим голосом сказала Салеева. – В спорте знаешь че самое главное?
– Че? – чиркающим голосом спросил худощавый.
– Не противника победить, а себя, – натужно сказала Салеева.
– Принципиальная, – усмехнулся худощавый, роняя одну сторону лица. – Если ты такая крутая, че ты с наркоты не слезла, дура?
– А у меня муж погиб, – с вызовом пробулькала Салеева снизу. – Утонул. Горе у меня было.
– Это который в урне, что ли, у тебя на балконе стоит?
– Который в урне, – с усилием сказала она посиневшими губами. Ее голова торчала из-под сиденья стула. Кровь прилила к ней, а потом остановилась и медленно начала синеть.
– А что урну не закопала? Не домашняя же заготовка – на балконе хранить, – уголок рта худощавого судорожно опустился вниз, потянув за собой бровь и щеку. Его левое веко прикрылось, показывая только край мутного зрачка. Левой стороной он сделался похож на маску, слепленную с половины лица кого-то нездешнего. Он скривил рот сильнее, и казалось – сейчас ниточка оборвется, лицо его упадет и напорется на острый позвонок Салеевой.
– А я любила его, – зашевелила губами Салеева. – Я первое время с этой урной в обнимку спала.
Женщина за столом снова подняла голову и брезгливо посмотрела на Салееву. Задержалась взглядом на ее смуглой спине, покрытой широкими пигментными пятнами.
– А потом на балкон выставила? – спросил худощавый.
– Потом мне похуй стало, – под стулом Салеева сжала онемевшие губы, расслабила их, показывая желтой стене неровные зубы.
Худощавый вздохнул и поправил лицо.
– Пойдем покурим, – обратился он к женщине.
Та встала, поправила блузку на груди, взяла со стула, стоящего рядом, сумочку и, цокая каблуками, пошла следом за худощавым и лобастым. На пороге она еще раз посмотрела на салеевскую спину, подняла полную белую руку. В оконном стекле блеснули ее накладные ногти, поймавшие свет лампы. Она нажала на выключатель, пластмассово цокнув по нему ногтями. Окно погрузилось в кромешную темноту.
Какое-то время из коридора доносились спокойные мужские голоса и глухой отдаляющийся стук каблуков. Через несколько секунд комнату заполнили шершавые всхлипы и сдавленные стоны.Яга тронула дверь, и та открылась. Блеснула лампа, которую то ли зажгли слишком рано, то ли забыли погасить, уходя. Ее желтый свет смешивался с солнечным потоком, ползущим с кухни, где незанавешенное окно пропускало лучи без сопротивления. Два луча света – электрический и солнечный – спорили между собой в узком коридоре, и, когда дверь открылась, солнечный луч как будто метнулся прочь, протыкая Ягу своим страхом, а электрический продолжил тревожно мерцать.
Яга просунула голову в коридор и прислушалась, выставив ухо. Ее напряженное лицо расслабилось. Она сделала первый тихий шаг в квартиру. Второй. Скрипнула полами, но квартира никак не среагировала на этот звук. Проходя мимо кухни, Яга боязливо посмотрела в проем. На кухонном столе стояла бутылка вина, заткнутая пробкой. Яга схватила ртом воздух, произнося беззвучное «а-а-а…», как будто узнала или поняла что-то новое. Это новое знание на миг заткнуло ей рот, а потом ее лицо еще сильнее расслабилось, и она ринулась в комнату, только раз еще на секунду застыв возле стенного зеркала, которое отразило ее ссутулившейся, поджатой, как будто готовой в любой момент получить пинок в зад.
С силой оттолкнувшись от пола и ударив по воздуху локтями, Яга ворвалась в комнату. Она выпростала из себя руки еще на пороге, потянула их к коляске, стоявшей у окна, и движение это было таким сильным, что можно было подумать – она дотянется. Яга сделала несколько прыжков и упала ладонями на ручку коляски, приподняв ее на передних колесах. Ссутулилась. Что-то тихо завыла. Затрясла ручку нервно. Отпустила. Сунула осторожные руки внутрь, нежно обхватила тихое тело младенца. Подняла его, прижала к себе. Осмотрелась. Принюхалась. И, как будто почуяв что-то, сорвалась с места, пересекая коридор, из которого солнечный свет боязливо уползал в открытую дверь, в подъездную сырь и темь. Не оборачиваясь и не сбавляя скорости, Яга бросилась из квартиры. Двигалась она сильными рывками, только руки у груди держала слабо и нежно.
На лестничной клети она затормозила, обернулась и ногой прихлопнула дверь.
Хлопок бросился по коридору, в кухонный проем, в кухню, где растворился у бутылки вина, за толсто-зеленым стеклом которой густела живая краснота.