Крокодил
Шрифт:
Жаба захлопнула дверцу машины. С водительского сиденья к ней повернулся мужчина лет тридцати пяти, с бледными мясистыми губами, широко расставленными водянистыми глазами и бровями, сведенными, словно щипком, двумя глубокими вертикальными морщинами. Одна щека его была выше другой, вздернутый кончик носа поднимал ноздри. Жаба смотрела в эти темные теплые дырки на его лице, пока с пассажирского сиденья не высунулся второй – молодой, бритый, худой, с опухшим носом, широкими бровями и затаенным взглядом темных глаз. Под носом у него была треснувшая язва с мелкими сухими пупырышками.
Жаба посмотрела на мужчину, сидящего рядом с ней. Этому было лет тридцать, но с передней части головы темные волосы уже сошли, оставив узкую полоску посередине. Черты его лица были правильны и обычны. Брови вскидывались, одевая домиком большие голубые глаза, прозрачные и застывшие, как стекло. Лицо его ничего не выражало, словно фасад дома, заброшенного и нежилого. Только за голубыми зрачками, как за наглухо закрытыми широкими окнами, бился кошмар.
– Что будем делать? – спросила Жаба.
– Минет, – промычал водитель, охватывая ее широкоугольником глаз.
– С презервативом пятьсот, без презерватива – семьсот. С каждого… – деловым тоном сказала Жаба, причмокивая жвачку.
– Поехали… – сказал водитель, крутанув руль.
За окном проносились размытые фигуры людей, словно вышедших из границ и слившихся с черной рекой вечера, растекающегося по автостраде. И не разобрать было, кто из них женщины, а кто мужчины. Только горящие витрины магазинов и окна кафе проливали на вечернюю реку островки желтого света.
Жаба, надув губы, смотрела на свои черные коленки. Мужчины молчали. Тот, что рядом с ней, не отрывал взгляд от дороги, и можно было подумать, он видит этот город после долгого перерыва.
Город пошел уменьшающимися домами, словно машина вносилась в другое пространство – туда, где можно спрятаться. И пространство это должно быть маленьким и укромным, чтобы в нем можно было делать никому не видные дела. Асфальт под шинами зашуршал, наверное, потому, что расстояние отрезало звуки центра города, как лезвием перерезают вены и артерии, идущие от сердца. Жаба не отрываясь смотрела на верхушки деревьев. Чем меньше становились дома, тем выше деревья.
Машина остановилась на проселке. Мужчина, сидевший за рулем, щелкнул включателем на потолке. Салон вспыхнул белесым светом, делая деревья за окнами призрачными, а людей в машине – явственными, хорошо прочерченными в замкнутом пространстве голубоватыми контурами.
Мужчины вышли из машины. Жаба ненадолго осталась одна, вглядываясь в темноту за окном. Дверь с ее стороны открылась.
– Подвинься, – сказал водитель, втискиваясь на заднее сиденье.
Жаба приподняла зад и плюхнулась посередине. Вытащила из кармана фантик, желтоватую жвачку изо рта, завернула ее в фантик и положила в карман. Повернулась к мужчине и сложила губы бантиком. Он ущипнул ее за ляжку под юбкой.
– Че, давай, – сказала Жаба.
– Сейчас дам, – ответил он и навалился на нее.
– Это еще зачем? – звенящим голосом спросила Жаба. – Секс классический – тысячу рублей. И вообще, платите вперед.
– Пасть закрой, жирная тварь.
Он засунул руку глубже и потянул за резинку чулок. Белое мясо жабы взбугрилось под резинкой.
– Трусы снимай, че сидишь, – приказал мужчина.
– Мужчина, вы платить будете?! – голос Жабы дрожал.
– Ты че, не въехала, тупая тварь? – он ткнул мякотью ладони ее в подбородок. Голова Жабы отъехала назад и ударилась о сиденье. – Жирная тупая тварь.
Жаба задрала юбку, стянула узкие черные стринги с серебряным сердечком и сунула их в карман.
– Ляг нормально, – он еще раз ткнул ее в подбородок.
Жаба опрокинулась на сиденье темной бугристой горой. Раздвинула ноги. Мужчина повалился сверху, приблизив к ее лицу широкие губы, бледные, как обескровленное мясо. Черные дыры его ноздрей обдували ее щеку,
– Жирная… сучья… тварь… – приговаривал он ей в щеку. – Жирное… свиное… вымя…
Он дернулся, надавив Жабе на грудь, закатил глаза до белков, брови в судороге сошлись ближе. Жаба повернулась к нему, ртом схватив горячего воздуха из его темных ноздрей.
Мужчина приподнялся над Жабой, натянул штаны.
– Попробуй сиденье испачкать, – сказал он, – похороню здесь.
Жаба подставила между ног ладошку.
– Отвезите меня к вокзалу, – проныла она требовательно и одновременно просительно.
Мужчина вышел из машины и захлопнул дверцу. Жаба села, не вынимая руки из-под себя. Она вытаращилась в окно на темные тени мужчин.
– Мамочки… – пискнула она. – Мамочки…
Дверца снова открылась. В салон ввалился молодой и сразу схватил Жабу холодными руками за шею. Он опрокинулся на нее, как уж, холодный и скользкий, раздвигая ее ноги в спущенных чулках.
– Че, в чулках, блядь? – выдохнул он. – Модная, блядь. Жирная вся такая… Зеленая, ё-моё…
Жаба молча отвернулась к спинке переднего сиденья и закрыла глаза. Ее покрытая темными точками грудь вылезла из декольте, растеклась и колыхалась, и каждый раз лицо молодого плюхалось на нее, как на подушку.
Он слез с нее и юркнул в темноту из машины, прошуршав листьями. Жаба снова села и положила под себя ладонь. В ладонь натекла мутная горячая жидкость. В салоне запахло сырой рыбой. Жаба смотрела себе на ладонь, хныча и распустив губы. Она приоткрыла дверцу машины, вылила из ладони, наклонилась и вытерла ее о мокрую листву. Закрыла дверцу, достала из кармана трусы и вытерла руку насухо. Скатала чулки до голенищ сапог. Трусы свернула и положила в карман.
Дверца открылась, Жаба обернулась. В тусклом свете белой лампы ее второй подбородок соединялся с вывалившейся грудью, которая в профиль казалась гигантским белым наростом на короткой шее.
– Выходи… – сказал третий мужчина.
– Зачем, скажите… – захныкала Жаба.
Он просунул голову в салон, приблизил свои неподвижные глаза к Жабе. Она вся сжалась и приподняла бедра, вываливая себя из машины. Мужчина захлопнул заднюю дверцу, открыл переднюю и включил фары.
Жаба щурилась. Призрачным светом фары пятнами выхватывали из сырой темноты тонкие стволы невысоких деревьев, за которыми начиналась густая темнота. Ноги Жабы отливали молочной белизной. Двое курили, стоя у капота, ломая собой два белых луча. Свет обводил их по темноте мутным желтоватым контуром, и казалось, они немного пролились за границы себя. А раскинувшееся лесное пространство, перерезанное полоской света, сжимало их с двух сторон, будто толстыми черными ляжками.
– Мужчины… – заговорила она протяжно, будто связки в ее горле отвязались и голос мог тянуться далеко, если б не рвался от грудного дребезжания. – Мужчины, отвезите меня на вокзал. Мужчины, пожалуйста, отвезите меня на вокзал. Денег не надо. Только отвезите меня на вокзал.
– Давай, раздевайся и на колени становись, – сказал третий, очередь которого была.
– Мужчина, я же вам ничего плохого не сделала… – начала задыхаться Жаба. – Не убивайте меня, пожалуйста.
– Давай, раздевайся и на колени становись, – равномерным голосом повторил он.
– Я вас очень прошу… У меня мать больная. Я же говорю – денег не возьму, – Жаба задрожала ногами.
Мужчина ее толкнул, она упала назад, во всегда сырые прошлогодние листья.
– Давай, раздевайся и на колени становись.
– Ой, мамочки… – заскулила Жаба, стянула с себя кофту, лифчик и юбку. – Сапоги снимать? – спросила она.
– Не надо, – ответил третий.
Жаба встала на колени. Ее грудь и живот потянулись к земле.
Мужчина поднял крышку багажника. Жаба заскулила. Захлопнул крышку. Жаба заскулила громче. Он приблизился к ней, чем-то гремя. Жаба зажмурилась, боясь посмотреть. Вжала голову в плечи. Она вздрогнула, когда он коснулся ее спины чем-то железным.
– Спокойно стой, – приказал он.
Жаба застыла, шевеля только губами, выпуская слюнные пузыри. Ее щеки покраснели, она поводила головой, как будто не веря в то, что она находится здесь и сейчас.
– Давайте, чай готов, – негромко позвал третий остальных мужчин.
Они подошли и сели вокруг Жабы. Третий налил из большого термоса кипяток в граненые стаканы, вдетые в металлические подстаканники. Жаба снова дернулась, и из стакана пролилось ей на спину.
– Спокойно стой, – сказал третий. – Еще прольешь, будешь всю ночь стоять.
Жаба застыла, упираясь негнущимися руками в сырую землю и стараясь подавить дрожь в локтях.
Третий, прошуршав фольгой, разломал плитку шоколада. Смахнул с ягодицы Жабы прилипший гнилой лист, положил шоколад на его место.
Какое-то время на проселке слышались только сиплые втягивания и хрумканье. Жаба со стороны походила на светящийся, молочной белизны гриб, выкормленный самой землей под слоями сухих листьев. А мужчины – на любопытных детей, собравшихся вокруг него посмотреть, до каких еще размеров он может дорасти.Жаба села на кровать, широко расставив белые ноги с черными, как кожура картофеля, коленками. Линда сидела к ней спиной на полу перед телевизором. На ней была розовая пижама, с капюшона свешивались длинные заячьи уши с атласной внутренностью. В ушах у Линды были наушники. Пережатым голосом Линда пела:
– Пусть мама услышит, пусть мама придё-о-от… Пусть мама меня непременно найдё-о-от. Ведь так не бывает на све-ете, чтоб были потеряны де-ети…
Линда шмыгала носом.
– Ведь так не бывает на све-ете… – ее голос проваливался назад в горло, и тогда Линда глотала в словах гласные. – …были потеряны де-ети…
Когда песня заканчивалась, Линда нажимала на кнопку видеомагнитофона. Было слышно, как он перематывает ленточную кассету, а Линда сморкается.
Жаба, не шевелясь, смотрела ей в розовую спину. Казалось, она спит с открытыми глазами.
– По синему морю, к зеленой земле-е плыву я на белом своем корабле-е… – начинала Линда с новой энергией, но все тем же забитым слезами голосом. – На белом своем ко… На белом своем ко… е-е.
Она обернулась и вздрогнула, увидев Жабу. Сняла наушники.
– Наташ… – прошептала она. – Наташ, ты себя вообще видела? Че с тобой?
– Производственные травмы, – ответила Жаба глубоким голосом. Поплевала на палец и потерла коленку. – Ванька приходил. Сказал, башку тебе проломит, если найдет.
– И че мне теперь делать? – заныла Линда. – На улицу вообще не выходить?
– Сдай его ментам, – Жаба зло блеснула глазами.
– Ты че? – испуганно протянула Линда.
– Как хочешь, – равнодушно сказала Жаба. – Тогда он тебя найдет, и ты пожалеешь.
Линда надела наушники, нажала на кнопку и снова зарыдала.– Че, Ваня, воруешь все, что не приколочено? – сонно спросила Яга, разглядывая бутылку, возвышающуюся на пустом столе.
Бутылка красного вина придала кухне с белыми известковыми стенами вид больной и даже умирающий. Словно она – кухня – потеряла много крови, стекшейся по черным трещинам стен и потолка в бутылку.
– Я с твоим выблядком до хуя времени убила… – надтреснуто сказала Яга. – Смесь, блядь, ему варила. Он обоссался. Чуть мне кофточку новую не испортил. Я тебе че… У меня че, Ваня, больше дел нет – вот так вот жизнь свою драгоценную тратить? – бубнила она на одной ноте.
– Какие у тебя дела? – цыкнул Ваня.
– Блядь, дела у меня. Понял? Срочные, блядь. Сейчас уйду, блядь. Понял?
Ваня выругался и отвернулся к стенке. Закрыл глаза, успокаивая себя. Яга смотрела на него с вызовом и возмущением. Ее рот приоткрылся. Волосы торчали над головой, словно парик, попавший под колесо машины. Глаза почти слипались. Все лицо у нее было таким затекшим и опухшим, словно она спала и не просыпалась неделю.
– Сдай его, Ваня, сдай, – сипло проговорила она.
– Куда? – глухо спросил Ваня.
– В детдом, Ваня…
– Ты че, охуела?! – Ваня повернул к ней искаженное лицо. – На! – Ваня бросил на стол пакетик с белым порошком.
– Это че? – выдохнула Яга, таращась на стол. – В натуре, что ли?
Ваня промолчал.
– Вань, блядь, че, в натуре… – бормотала она, и ее щеки раздувались от опухлой улыбки. – А то эти таблетки позорные… Полгода уже таблетки позорные… Сдохну я на них скоро, Ваня… Сдохну… И никто, блядь, не пожалеет. Может, ребеночек этот, блядь, вспомнит, как я его на руках держала. Может, только он меня, блядь, и пожалеет. Может, это самое лучшее, блядь, что я в своей жизни сделала…
– Фонтан заткни! – прикрикнул на нее Ваня. – И чтоб ни шагу отсюда! Поняла? Ни шагу…
– Ты че, Ваня… Я ж детей люблю, Ваня… Куда я уйду… Ты че?Яга приблизила лицо к зеркалу, оглядывая себя, приподняла подбородок, посмотрела на шею. Пальцами вытерла высохшие разводы воды с зеркальной поверхности. Заглянула себе в глаза – в один и в другой. Потрогала веко, передвигая в нем пузырь застойной жидкости справа налево. Опустила нижнюю губу, осмотрела зубы.
Засунула руку в ворот кофты, потерла подмышку. Понюхала руку. Включила воду, набрала пригоршню воды и побрызгала на подмышки, не снимая кофты.
Взяла красную пластмассовую расческу с белой полочки, прибитой к стене. Провела по волосам. Зубья расчески застряли на макушке. Яга взяла прядь волос и начала чесать снизу.
Она умыла лицо холодной водой. Пощипала щеки, покусала губы. Лампочка над зеркалом отражалась в ее голубых глазах серой четырехугольной звездой. Яга отстранилась от зеркала, посмотрела на себя издалека и улыбнулась.
Возвращая расческу на место, Яга уставилась злобно на полочку – туда, где стоял маленький тюбик. Она взяла его, открыла и выдавила каплю себе на палец. Красная капля переливалась сотней серебристых четырехугольных звезд-блесток. Яга растерла каплю по нижней губе, промокнула об нее верхнюю и теперь стояла, крутясь перед зеркалом, глазами ловя сверкание у себя на губах.
– Какая я красивая, блядь… – шептала она и улыбалась, даря зеркалу тысячи звезд. – Какая я красивая…
Раздался глухой стук в дверь. Яга встрепенулась.
– Иди заткни его, он плачет, – послышался Ванин голос.
Яга распахнула дверь, чуть не сшибая Ваню, стоявшего на пороге. Она приподняла подбородок, стрельнула в Ваню глазами из-под опущенных ресниц и оскалилась. Ваня отшатнулся.
Виляя бедрами больше обычного, Яга прошла в комнату.
Младенец кряхтел в коляске – слабо, будто умирающий старик, недовольный долго прожитой жизнью, обиженный на родственников, не обступающих его смертного одра.
– У-тю… – просипела Яга, наклоняясь над ним. – Малень-ки-й-й… Че плачем, маленький? У-тю…
Она протянула к нему костлявые руки. Младенец дрыгнул ручками ей навстречу.
– Ха-ха… – хрипло и радостно выдохнула Яга. – Ха-ха… У-тю, маленький, на ручки просишься, да? У-тю, мой хороший…
Хрипы перекатывались у Яги в горле. Ее лицо маячило над коляской – раздутое лицо, обездвиженное отечностью, через которую не могли продраться притупленные эмоции.
– Маленький… – повторила Яга, смягчая голос, но вместо мягкости в нем усилился тупой скрежет, и она сама его услышала, встрепенулась, словно слышала свой голос в первый раз.
Яга отдернула руки, повернула одну ладонью к себе и, опустив уголки рта, смотрела на короткие черные штрихи, испещряющие ее. Она провела ладонью по тыльной стороне другой руки. Опустила руки и посмотрела в мутные глаза младенца обиженным, настороженным взглядом. Он снова подался к ней всем голым телом. И Яга тогда улыбнулась. Ее губы разъехались, сжимая лицо в гримасу. Она снова наклонилась к нему, сверкая звездами, которые в необъятном количестве вышибал из ее губ луч голой лампы, висящий на потолке.
Яга завернула младенца в тонкое одеяльце, взяла на руки, прижала к себе и пошла на кухню.
Ваня сидел за столом, подперев голову рукой и, кажется, дремал.
– Памперсы кончаются, – деловым тоном сказала она. – Смесь нужна для грудничков. Че… Ползунки еще нужны всякие. Погремушки…
– Какие погремушки? Ты ебнулась совсем? – спросил Ваня сквозь зубы.
– Че ты? – обиженно спросила Яга, прижимая к себе тихого младенца.
– Он тут долго не останется, – сказал Ваня. – Я раньше найду эту суку…
– Че ты, Ваня, совсем к нему не подходишь, – строго сказала Яга. – Это ж твой сын…
– Блядь… Уйди отсюда и его унеси…
– Взял бы на руки, подержал… Ему же это… скучно… Он же все понимает, блядь… Ты че, ты видел, какой у него взгляд… Он же все понимает…
– Задохнись… – прошипел Ваня. – Убери его отсюда…
– Ты че… – Яга задохнулась, по лицу ее растеклась расслабленная тупость. – Ты че это…
Яга подошла к нему и подсунула младенца.
– У-тю… – присела она. – У-тю… Папа, смотри, какие мы…
Ваня зажмурился и отвернулся к стене. Закрыл лицо руками. Головка младенца касалась его кожаного плеча. Ваня сжался.
– Убери… быстро убери… – процедил он.
– Ты че, боишься его? – спросила Яга, выпрямляясь.
– Я наркоман, блядь! Наркоман! – Ваня ударил кулаком по стене, Яга отошла. – Мне пофиг все… Все мне пофиг… Мы живем от дозы до дозы… Сдохнем скоро… Нахуя… – сказал Ваня шершавым голосом, как будто вылезшим с самого дна, взбаламутившим собой скопившийся там осадок. – Нахуй мне к нему привыкать?– Че, блядь, ему одному теперь лежать? Без погремушки? Ты вконец охуел, Ваня. Ты конченый совсем человек…
– Я – не человек! – Ваня поднял на нее лицо, и в его глазах мелькнула злая радость. – Я – больной! Наркоман!
– Где ты, Ваня, такую болезнь видел, чтоб быть подонком… – сипло сказала Яга и вышла.
Ваня сидел, глядя в одну точку на стене и раздувая ноздри.
– Подонок… – повторил он, как будто пробуя это слово, но в его исполнении оно прозвучало не как у Яги. Она произнесла его низким голосом, Ваня – высоким.
– У-тю, – доносилось из комнаты воркование Яги. – Ты думаешь, никто тебя не любит? Ягуша тебя любит. Ягуша – добрая. Ягуша тебя никому не отдаст.
– Чертиха костяная… Овца тупорылая… Вмазалась, распелась, – усмехнулся Ваня и посмотрел в окно, на темный город, кивая ему и как бы говоря: да, да, да.
Жаба курила, глубоко затягиваясь, подперев каблуком стену. Тонкая дамская сигарета в ее толстых с черными ногтями пальцах казалась невесомой и не способной воплощаться в те густые пучки дыма, которые Жаба выпускала изо рта в темный воздух. Тяжелым, как все ее тело, взглядом она следила за тем, как пучки расщепляются, уносятся вперед, и, кажется, была в себе, оторвавшись от городской оживленности привокзального вечера, пучком мыслей растворившись в темноте сознания.
Мимо прошел лысоватый щуплый мужчина лет пятидесяти. Окинул Жабу нерешительным взглядом. Глаза Жабы на миг вспыхнули, но мужчина не остановился, и Жаба снова углубилась в себя, затягиваясь глубоко и выдыхая густо.
Было слышно, как отъезжают и подъезжают автобусы. Она оторвала ногу от стены, потопталась по холодному асфальту и снова прислонилась спиной к вокзальной стене, которая никогда не остывала, согретая движением сотен пассажиров.
– Стоишь? – за угол заглянул молодой полицейский в синей куртке.
Жаба шумно вздохнула, и дымный пучок получился таким густым и непроницаемым, что казалось – его можно потрогать.
– Стою, – любезно ответила Жаба.
– А че тебе в машине не погреться? – спросил полицейский, подходя к ней.
– Мне не холодно, – буркнула Жаба.
– А мне холодно, – ответил он.
Отодрав каблук от стены, Жаба, сопя, пошла за полицейским. Белая патрульная машина стояла у остановки. Жаба открыла дверцу и села. Лицо ее набрякло.
– Подвинься, – сказал полицейский, протискиваясь в ту же дверь.
Жаба продвинулась. Съехала немного с сиденья вниз, растопырила ноги и равнодушно уставилась перед собой. Полицейский закинул ногу на ногу, обхватил руками колено. Он улыбался. У него было худое продолговатое лицо с высокими округленными скулами и впалыми щеками. Пшеничные волосы и ласковые голубые глаза.
– Ну что, Наталья, много сегодня заработала? – спросил он.
В его голосе звучали веселые перекаты, как будто он сдерживал смех. Жаба продолжала смотреть перед собой и делать вид, что полицейский обращается не к ней.
– Денег сколько заработала сегодня? – повторил он, и в голосе его уже было меньше веселья.
– Я только на точку встала, – повернулась к нему Жаба.
– Ну так ты и вчера на ней стояла! – с прежней веселостью сказал он. – Или брешут?
– Дим, ты че? – посерьезнела Жаба. – Я только тысячу пятьсот вчера заработала. Знаешь, какие уроды попались… Че они меня делать заставляли, козлы вонючие…
– Карма у тебя такая, Наталья, – хохотнул он.
– Че?
– Карма, говорю. Но не суть важно… Тысячу сюда давай, – без смеха сказал он.
Жаба полезла в карман, повозилась там и достала тысячу. Протянула ее полицейскому.
Когда он брал тысячу из рук Жабы, что-то незаметно переменилось в его лице, а из глаз ушла ласковость.
– Я тебе сколько говорил – учись, работай, – к нему вернулась веселость. – Живи, как люди все живут. Нет, неймется тебе, Наталья… Терпенье ты мое испытываешь… Добротой пользуешься… Вон смотри, как себя опять расковыряла, ай-ай… Видок товарный подпортила… Стань честной женщиной. Детей роди. Мужа заимей. Наталь, ну че? Будем жить честно?
– Че, можно идти? – Жаба взялась за ручку дверцы.
– Не спеши… – вкрадчиво сказал он. – Сначала прокатимся.
– Куда? – тонким голосом спросила Жаба.
– Да так… В пару кафешек заехать надо…
– Дим, ты че? – заныла Жаба. – Че, ты меня запалить хочешь, чтоб меня потом к нормальным людям никуда не пускали?
– Что за люди, Наталья? – спросил он.
Жаба насупилась.
– Повторяю вопрос – что за люди, Наталья? Говорим или едем кататься?
Жаба вздохнула.
– Короче, есть один. Притон у себя собирает, – сказала она, и глаза ее снова потяжелели, словно вся тяжесть тела в них ушла, а она сама сидела, с виду невесомая и полая, как воздушный шар. – Ваня, с Ботаники он. Адрес точный не знаю. Кажется, дом сорок два. Он еще, по-моему, геру толкает. Короче, у него варятся, а сам он, говорят, крокодилом не колется, только герой.
– Кто говорит?
– Да так… Слышала… – Жаба сверкнула глазами.
– Ладно, свободна, – он открыл дверцу и сначала вылез сам.
Жаба, помогая себе локтями, выскочила из машины, пошла, нажимая на каблуки, и прислонилась к стене, круглосуточно теплой.Острие стальной иглы без сопротивления прокололо кожу и вошло в мясо так мягко, словно для него уже заранее был подготовлен желобок. Анюта покрутила иглой в разные стороны. Выдохнула и вынула ее из ноги. Она еще ниже наклонилась к ноге, стоящей на табуретке. Прицелилась глазами в точку возле щиколотки, приложила иглу, убрала.
Она отвела от окна тюлевую занавеску, посмотрела в окно и снова склонилась над ногой. Ей в глаза посмотрели красные глазки ее собственного мяса из глубоких
Белый день из окна освещал короткие темные волоски на ноге Анюты. На Анюте были только трусы – белые с голубой каймой. На щиколотке болталась кружевная косынка. Анюта отвела пряди длинных распущенных волос за уши и пощупала вену на стопе.
– В-с-с… – втянула она воздух через зубы, проколов иглой вену.
Вена надулась фиолетовым бугром. Анюта вытащила иглу. Выгнула затекшую спину. Поглядела пустым взглядом в окно – на двор и соседний дом. Вздохнула. Наклонилась. Воткнула иглу в ногу не глядя и надавила большим пальцем на поршень шприца.
– Опять мимо… – пробормотала она, сопя.
Положила пустой шприц на табуретку и вгляделась в глазки на ноге, открывшиеся ей навстречу тайнами внутреннего мира. Анюта поводила головой, заглядывая в глазок то с одной, то с другой стороны. Она обхватила его большими пальцами и надавила. Пополз коричневатый гной, и Анюта удовлетворенно засопела. Мясо приблизилось, выглядывая из язвы. Анюта долго смотрела на него, пригибаясь к нему, шатаясь и еле удерживая ногу на табуретке.
– А-а-а-а… – протянула и начала смотреть в глазок внимательней. – Вот почему змей подошел к Еве… А-а-а-а…
В дверь глухо постучали. Анюта выпрямилась. Посмотрела в окно сосредоточенно, словно стучали в него и она сквозь стекло могла разглядеть пришедшего. Голова заваливалась на правый бок, а нога соскальзывала с табуретки, но Анюта в последний момент удерживала и ногу, и голову, не падала.
– Анюта, стучат… – слабо позвала мать.
Анюта обернулась. Мать лежала на диване, смотрела ей в спину.
– Сама слышу, – огрызнулась Анюта и пошла открывать.Глазок удлинил нос Светки, сжав и приплюснув лоб. Через увеличительное стекло Светка стала похожа на рептилию, посаженную в круглую банку.
Анюта открыла дверь.
– Еле тебя нашла, – сказала Светка.
– А че меня искать? – спросила Анюта.
Светка вошла. Ее темные волосы были собраны в тонкий хвост. На ней были широкие шерстяные брюки, темная водолазка и золотисто-бежевая утепленная жилетка.
– Иди на кухню, – Анюта прошла по коридору, дрыгая отвисшими ягодицами.
Светка сняла кроссовки. Посмотрелась в зеркало и подтянула резинку на волосах. Вошла в кухню, села за стол. На столешнице под полотенцем сушились вымытые кружки и тарелки.
– Че, Анюта, всю посуду перемыла? – спросила Светка.
– Да я ж люблю по хозяйству… – отозвалась Анюта.
– Одна? – спросила Светка, закрывая колени ладонями.
– Да мать там… – ответила Анюта. – А так практически одна.
– Лешка где?
– А ему же это… – Аня почесала щеку, – исправительные работы выписали. Двести часов… Он теперь там работает – двор в больнице метет.
– Охота ему?
– А кому охота забесплатно работать, – зевнула Анюта. – Он то ходит, то не ходит. Сегодня, короче, хотел на кирпичный завод идти устраиваться, а этот мужик все названивает и названивает…
– Короче, я че… – сказала Светка, поджимая пальцы ног в капроновых чулках. – Ягу я ищу. Ты ее не видела? Уже третий день дома не появляется. Может, на притоне у кого? Не знаешь?
– А за ней Ванька позавчера приходил, она с ним ушла.
– Куда?
– Я откуда знаю? Он пришел такой, быстро, говорит, Ягу зовите. Мы ее позвали, она и убежала. С тех пор я ее не видела.
– Че, ты снова сама вмазывалась?
– Так Лешка рано ушел. Опять мимо вены попала. Вен же уже нет.
– Только в пах не коли, – сказала Светка. – В пах последнее дело колоть.
– Миша в пах колет, – Анюта пальцем осторожно потрогала край язвы на ноге.
– Миша – конченый…
Они помолчали. Светка поковыряла большим пальцем дырку на линолеуме. Анюта встала, взяла с подоконника спичечный коробок. Зажгла конфорку на старой, но вычищенной до блеска газовой плите. Поставила на нее красный чайник, на эмалированном боку которого распускался желтый цветок. Чайник затрещал, а через некоторое время загудел. Гудение как будто шло издалека, предвещая что-то, как гул земли предвещает приложенному к ней уху, что в эту сторону спешит кто-то тяжелый.
Светка еще раз подтянула резинку, подняла замок молнии на жилетке, наверное, думая, что ей уже пора, шмыгнула носом и осталась сидеть.
Гудение углубилось, расширяя чайник и кухню. Наросло, и Светка украдкой взглянула на Аню. Анюта ковырялась в ноге. Светка оперлась локтем о стол, помогая себе встать, но в этот момент чайник прыгнул, сотрясая желтый цветок на боку, заклокотал, крышка на нем подскочила и глухо клацнула, прихлопывая горячий пар, рвущийся вон. Анюта повернула ручку на плите, и чайник заглох.
– Черный с бергамотом будешь? – спросила она. Светка кивнула и распустила молнию жилетки на груди. – От него такой запах обалденный.
Анюта откинула полотенце и взяла со столешницы перевернутую вверх дном кружку, кинула в нее пакетик чая. Тяжело оторвала чайник от плиты – наверное, был полным. Вода из носика хлынула в кружку с шипением, но потом успокоилась. Пар отлетел от кружки, как душа отлетает от тела – моментально и пугливо. Так же быстро он растворился в кухонном воздухе. Анюта аккуратно взяла кружку за дужку и поставила перед Светкой.
– Тебе с сахаром? – спросила она.
– Сахар – вредно, – замотала головой Светка.
Она взяла кружку и отпила, скользя губой по ее горячему краю.
– А свекровь твоя так и лежит? – спросила она.
– Да ей уже маленечко осталось, – сказала Аня, присаживаясь напротив Светки.
– Слышит, наверное, тебя, ты хоть тише говори… – Светка понизила голос.
– А мне все равно, пусть слышит. Кто она мне?
– Лешкина мать все-таки…
– Ага… Мать она… Кукушка она, а не мать, – громко сказала Анюта и посмотрела в сторону комнаты. – Надоело за ней ейное говно выносить…
– А Лешка че?
– А Лешка ниче… Лекарства ей покупает. На эту… химию возит. Мне вот никогда ничего не купил. Короче, я поставила на них обоих крест. Конченые они люди.
Светка помолчала и отпила из чашки.
– Да, у бергамота такой запах, – сказала она. – Яга тоже говорит, что мать нас прокляла… – проговорила она, ударяя в слове «прокляла» первый слог. – Говорит, поэтому у нас счастья нет.
– А че она вас прокляла?
– Ну, мы как колоться начали, она сначала плакала, просила. Потом, как отец умер, она нас и прокляла.
– Ты сама слышала?
– Нет, я такого не слышала, чтоб мать нас проклинала. Яга говорит, слышала. Но я сомневаюсь. Отец нас не проклинал, че, мать родная своих дочерей, что ли, проклянет?
– Такая, как Лешкина, еще не то со своими детьми сделает, – сказала Анюта.
– Ждать, пока мать умрет, – как-то не по-человечески, – серьезно проговорила Светка и отпила. – А так жить – тоже жизнь проходит.
– Почему у Бога счастья не просишь? – спросила Анюта и нахмурилась. – Он все исполняет… – добавила она и посмотрела на Светку со строгим осуждением.
– Да как же, исполнит он… – буркнула Светка в чашку.
– Я когда просила, мне дано было… – с жаром сказала Анюта, и ее щеки покраснели. – Я очень верующая… Я сказала ему: «Помоги мне, Господи», и он помог.
– А я Боженькой его называю… – вставила Светка.
– В-вот… – произнесла Анюта тоном учительницы. – Там, наверху, купол есть. Там как бы точечка есть специальная… Как бы центр света, ну свет там сходится. Туда надо встать и просить – все что хочешь. Я просила, у меня все сбылось… Только взамен что-то надо отдать… – добавила Анюта и с вызовом посмотрела на Светку.
– А что ты отдала? – спросила Светка.
– Ребенка отдала… Выкидыш у меня был… Я ж тогда маленько беременной была, – Анюта заговорила шепотом. – Я еще не знала. Потом пошла в туалет, он из меня вывалился.
– И че ты с ним сделала? – подобралась Светка.
– Он как бы это… зацепился, а я ж всех тонкостей этих не знаю. Смотрю, что-то болтается. Я взяла бумажку – вот так вот оторвала… Потом когда уже в унитазе на него посмотрела – там ручки, ножки, зародыш, короче, такой. На котенка с ободранной кожей похожий. Потом бабушке рассказала, она говорит: «Ты хоть бы взяла, похоронила»…
– Салеева тоже своего мужа не хоронит, – сказала Светка.
– Не говори… – Анюта хлопнула ладошкой по столу и посмотрела на Светку, крутя головой, как будто не могла найти слов для Салеевой. – С покойником в одном доме жить – грех же. Когда мать-то умрет… – Анюта повысила голос и глянула в сторону комнаты, – может, тоже ее кремируем. Папа Петя говорит, сейчас места на кладбищах дорогие!
– Ты че, Ань, тише, она же все слышит… – прошептала Светка.
– А между прочим, – с укоризной сказала Анюта, – она сама все должна понимать. У нее уже четвертая стадия. Сколько ей осталось?
– А че ты сейчас у Бога ниче не просишь? – спросила Светка.
– А че мне просить? – сощурила глаза Аня. – У меня никаких желаний нет. Когда пойму, чего хочу, тогда попрошу. Я, может, только ребенка бы хотела, и Лешка очень хочет, только я знаю, что нормального уже не рожу.
– И че ты с ним будешь делать, если родишь? – Светка насторожилась и отставила чашку.
– Я знаю только одно… – по Анютиному лицу прошла легкая судорога. – Каким бы он теперь ни родился, я бы ни за что его не бросила.
Она снова посмотрела в сторону комнаты.
– А че ты у Бога не пйосишь йе-ебенка? Ноймального… – вдруг заела Светка.
– А мне, Свет, рассчитываться с Богом нечем, – жестко ответила Анюта. – У меня ничего нету. Даже шести рублей на новый шприц. Были б деньги, я б деньгами рассчиталась… У меня даже, знаешь, че… – Анюта подобрала ноги на табурете, – такая мысль была – дать объявление. Люди ж собираются на праздники. Может, кому-то надо салаты резать. А я ж готовить люблю больше всего, это – моя страсть. Просто люблю возиться с продуктами на кухне.
– У тебя ж медкнижки нет, – сказала Светка. – С такими ногами тебе никто не даст.
– Ну и вот… – вздохнула Анюта. – И выходит, что опять двадцать пять…
– Тебе еще нужен пакетик? – Светка достала пакетик из кружки за веревочку. – Не выбрасывать же…
– Давай, Лешка придет, ему заварю, – Анюта встала и поймала капающий пакетик в чистое блюдце.Ваня огляделся. Потом посмотрел под ноги и вверх – на небо – через ветви дерева, под которым стоял. Небо было высоким, как всегда, и гоняло по себе слои белесых туч и атмосферной рвани, закрывающей звезды. Даже если никаких звезд нет, через толстые слои их отсутствие не разглядеть. А так как звезды на небе предполагались, то слои несли с собой сожаление о том, что они тут вместо звезд и такие непроглядные. Поэтому в таких городах, как Екатеринбург, им – нижним слоям – всегда выносят обвинительный приговор, даже если их вины нет.
Ветки, прочерчивающие небо темными жирными полосками, изменились с позавчерашнего дня, вернее, ночи. Ваня усмехнулся, словно странно ему было, что все так быстро растет. Местами темная гладкая кора веток натянулась под бугорками, которые почему-то в этом пустом дворе, с этими уходящими вглубь желтыми окнами, за которыми не жили, а прятались, под этим непроницаемым небом, казались инородными, внедрившимися под кору для того, чтоб разрушить. Вытянуть зеленую жизнь и оставить опустошенным, умершим почти. Ваня зло схватил ветку, наклонил ее к себе и расковырял там, где был бугорок.
Его ноготь, продрав коричневую пленку, провалился в нежные, рвущиеся при одном прикосновении пелены. Ваню передернуло, будто от отвращения. Он посмотрел на вскрытую почку. Даже в отдаленном свете затянутых занавесками окон видна была нежность пелен и их пока несовместимость с жизнью наружу. Ваня схватил ртом воздух, отдернул руку от ветки, и она прыгнула вверх, как будто убегая, но тут же вернулась и коснулась его виска. Ваня сжался, как сжимался на кухне, когда Яга поднесла к нему младенца. Глянул в небо. Ухмыльнулся: да, да, да. Сплюнул – сочно и далеко.
Он вышел из-под ветвей. Приблизился решительным шагом, какой бывает, когда ходят по дорожкам уже знакомым, к стене. Нащупал желоб и, уже не проверяя его на прочность, подтянулся. Поставил ногу на карниз, другую. Зацепился за решетку, подтянулся, схватился за карниз балкона. Повис, передвигаясь на руках к другому его концу, щупая ладонями холодный бетон, покрытый мелкими бугорками.
Наткнувшись на пакетик, торчащий из щели деревянной обивки, он запрокинул голову к небу. Там, в далекой темноте, прорывая острыми лучами атмосферные слои, сияла звезда. Ваня усмехнулся. Звезда пожелтела и двинулась – уходя вправо, скрылась ненадолго в белесых прожилках неба и полетела дальше по ровной траектории. Ваня сжал пакетик. Оперся ногами о брусья решетки. Еще раз бросил взгляд на небо – на звезду-самолет, уносящую из этого города сотню людей, слившихся в одну точку, размером не больше белой песчинки из пакетика в Ваниной руке. Он оскалился в высоту. Отпружинил ногами от брусьев, повис на одних руках, сжался перед прыжком.
Внизу раздался шорох. Тень легла на Ванину спину. Он обмяк еще до прыжка, руки выпустили карниз, Ваня упал на спину. Было слышно, как в ней что-то мокро хрустнуло, словно переломленная ветка.
Он хотел приподняться, застонал, его лицо сморщилось в гримасе боли. Повернул голову вбок, его зрачки расширись от боли, вытягивающей из радужки медовый цвет. Оскалившись, он прилип глазами к звезде и двигался за нею. Звезда, наконец, ушла, и ее место заняло вытянутое лицо Дмитрия. За его спиной стояли еще трое, но в угол Ваниного зрения они не попадали. Дмитрий улыбнулся молодыми ласковыми губами. Пнул Ваню в бок. Ваня зарычал.
– Принят, – сказал Дмитрий, подошвой ботинка наступая на Ванину ладонь.– Ой-й… – захрипела Яга. – Ой-й-й… Я такую работу потеряла… Такую-ю… если б ты знал. У меня за сутки семь тысяч выходило. Три всегда было. Я все потеряла… Я норковую шапку потеряла… Это ты на меня сейчас не смотри… – Яга замотала головой. – Это я сейчас вся такая – чертиха ненакрашенная… Не смотри-и-и…
Сидя на диване, она навалилась на ручку коляски, приподняв задние колеса. Младенец приблизился к Яге. Он смотрел на нее.
– Мы ж у «Космоса» жили. Потом папа нас на Вторчермет перевез. Нет, чтоб квартиру возле «Космоса» оформить, сейчас сдавали бы, за деньги бы… Нет, взял нас привез на этот Вторчермет гребаный… Наркоманский… Вообще.
Младенец икнул. Потянул вперед руки с пальцами – бледными, разбухшими, словно он несколько месяцев лежал в воде. И словно теперь искал привычную воду вокруг себя. Слабыми кулаками он потер нос, пустил пузырь изо рта, лопнувший и прицепившийся нитью слюны к рукаву его распашонки.
– Цё ты, маненький! – тонко пропела Яга, и у нее сразу сперло дыхание, ее хрусткий голос сломался в горле. – А ты, маненький… Заслюнявился? Ягуша тебя вытрет. Ягуша тебя сейчас вытрет.
Краем пеленки она вытерла ему рот. Младенец сморщился недовольно.
– А ты – мой! – кудахтала она. – А ты холёсенький! У-ти… У-ти-тю… У тети Полиных дочек – квартиры, машины… – продолжила она и говорила уже не сюсюкая, а вдумчиво. – А мы со Светкой бегаем по Вторчермету и не знаем, где свалимся… Меня спроси имя президента, а я не знаю, кто у нас президент сейчас. Кха-ха-ха, – Яга запрокинула голову и рассмеялась. – Все люди одинаковые, – сказала она, прокашлявшись или просмеявшись. – Так говорят. Но не скажи, не-е… Не-е-е, все люди разные. Люди знаешь как нос задирают. Какие становятся. Кого-то власть портит, кого-то – деньги. Люди меняются, – она говорила нараспев, будто выпускала из себя застойную песню.
Младенец выкинул в ее сторону слабую пятерню, схватил что-то в воздухе, казалось, какое-то из слов Яги, и потянул его в рот.
– А ты – потягушечки?! Потягушечки маненький! – обращаясь к младенцу, Яга подскакивала, дергала плечами, суетилась вся, словно одновременно с движениями младенца в ее сторону из дивана выскакивало шило и кололо Ягу в зад. – Ягуша тебя любит, – сказала она и угрюмо замолчала. – А отец твой меня никогда не любил, только пользовался мной, когда я на заправке работала. Любовь – это вообще… – многозначительно сказала Яга. – Это – вообще, что-то такое… Как без нее. А что? – удивилась самой себе Яга. – Можно разлюбить? Если так любить, что потом можно разлюбить, то это и не любовь. А у меня всегда так – я кого-то люблю, а меня – нет… Ну почему так? Вот возьму сейчас, тебя полюблю, а ты меня любить не будешь. Почему так? – тонким жалобным голосом спросила Яга. – А я не знаю, – басом ответила самой себе. – Ну почему так? – снова спросила с жалобой. – А я не знаю, – ответила басом. – Почему? Не знаю я… А один раз мне один знаешь че сказал? Я тебя, короче, не люблю, давай будем друзьями. Пизде-е-ец… – протянула Яга. – А почему так? А я не знаю… Как жить? Все моешь, моешь эти спички. А жить как? А жить-то неохота вообще… Вообще неохота… – Яга посмотрела тяжелым взглядом на младенца. Он лежал с закрытыми глазами и время от времени издавал короткие звуки, похожие на довольное кряхтение. – А мне еще знаешь че говорят? В это пойти… в анонимное общество наркоманов… А это ж надо встать, с кровати сойти, доехать… А у меня знаешь как все болит? Как у меня подмышки болят. Не попадешь в вену, начинается этот… абс… абсцесс, – просвистела Яга. – А я же и так инвалид – пять тысяч получаю. Поэтому ты не парься… Деньги есть. А раньше я на заправке восемь тысяч каждый день делала, сумки себе покупала, в солярии ходила. Вот Старая в неделю тридцать тысяч получает. За неделю – это много. А мама отработала месяц без выходных, она же в этот салон устроилась, там кровати массажирующие, короче, без выходных отработала, шесть тысяч получила. А я же еще этот… английский в школе учила. Ты, короче, когда вырастешь, сразу учи английский, потому что без английского в нашей жизни – никуда. Я еще знаешь че могу сказать? Ландан из э кэпитал оф Грейт Британ. Надо было сразу в дамки пролезть, чтоб не копошится во всяком говне… Вот тети Полины дочки, они пролезли, теперь, короче, не здороваются такие… Вот гольфы новые купила – уже дырка… – Яга вытянула вперед свою стопу в черном капроновом гольфе, порванном в нескольких местах. – У всех ноги как ноги, – проворчала она, – у меня – какие-то ласты… Я еще иногда думаю, когда умру, может, мать мне купит новые туфли. Че, буду лежать с этими ластами в гробу, может, еще крышку закрыть не смогут – ноги-то большие. Я хотела, чтоб мать первой умерла, чтоб пошла она в баню, и там приступ у нее случился. На сердце же пар действует. А меня баня только спасает – токсины всякие выводит. Мне раньше нравилось, когда мы с родителями сидели на диване телевизор смотрели. Тогда телевизоры были не на пульта´х, – она ударила на последний слог, и прозвучало, как если бы она ахнула. – Мы вместе сидели, так хорошо было. Еще я очень в тире стрелять любила. Че, были у нас счастливые дни. Только я их все проколола. Сейчас мать отдельной жизнью живет со своим мужчиной. У некоторых матери – как подруги. У нас такого не было. Лет пятнадцать уже живет, как будто я не знаю. Больше нас она его любит. А Светку Олег избил. А я не могу, когда меня бьют, не могу с такими тряпками жить. Че, думаешь, меня не били… Я хочу, чтоб мужчина мной командовал, чтоб он сказал: «Больше не будешь колоться», и я бы послушалась. А таких мужчин нет… вообще… А Ванька меня не любит… А я же думала, он – импотент, а он, видишь, тебя сделал… А я же влюбчивая очень, быстро привязываюсь к людям. Меня погладят, и у меня сразу – чувства к ним. Уже столько всего… но все равно хочется…
Ерзая запрокинутой лысой головой по дну коляски, младенец издавал равномерные звуки, словно новорожденный слепой зверь с безволосой кожей. Яга молчала, не успокаивала его, только шумно раздувала ноздри. Ее лицо застыло, и, казалось, сейчас она смотрит в лицо младенца, как в зеркало прошлого, и в зеркале этом они похожи – оба опухлые, словно вымоченные в околоплодных водах.
– А не буду я тебя любить, – мрачно сказала Яга. – А может, и буду… Буду? – спросила она себя. – Не буду, – ответила. – Буду? Нет, не буду.
Младенец открыл глаза-щелки, обвел ими пространство, остановился на лице Яги. Схватил в воздухе пальцами.
– А ти! – взвизгнула Яга, подпрыгнув на диване. – А ти мой маненьки-и-ий… А ти к Ягуше на ручки захотел?! Ягуша сейчас тебя возьме-е-ет. Ягуша покорми-и-ит…