Кровь и золото

Райс Энн

Огонь охватил мое тело, поглотив голову, руки, ноги.

Сперва я подумал, что это ерунда, что я выберусь, ведь я бессмертный, я – Мариус, но тут на память пришла страшная картина египетского старца, сожженного лампой, окутанного зловещим дымом на полу моей комнаты.

На память пришла кровь Эвдоксии в Константинополе, воспламенившаяся на полу святилища.

На память пришел бог друидов с черной, обожженной кожей.

И в следующее мгновение я понял, что воспламенилась и моя кровь, что, несмотря на выносливость кожи и костей, невзирая на силу

воли, я горю – горю так быстро, с такой болью, что мне уже никак не спастись.

– Мариус! – в ужасе кричал Амадео. – Мариус! – Его голос звенел как колокольчик.

Выбирая направление, я не рассуждал.

Помню, что как-то добрался до крыши и что вопли Амадео и мальчиков остались далеко позади.

– Мариус! – в последний раз выкрикнул Амадео.

Я словно ослеп. Я не видел моих мучителей. Я не видел неба. В ушах раздавались предостережения Бога Рощи, произнесенные в ночь моего создания: я бессмертен, но меня могут уничтожить солнце или огонь.

Остаток сил я бросил на спасение жизни и в таком состоянии повелел себе перескочить через ограду садика на крыше и броситься вниз, в канал.

– Да, вниз, вниз, в воду, под воду, – проговорил я вслух, заставил себя выслушать собственный приказ, а потом как можно быстрее поплыл под смердящей водой, держась дна.

Смрадная жидкость охладила и омыла мое тело, а позади остался горящий палаццо, откуда похищали моих детей, где уничтожали мою живопись.

В канале я пробыл час, а то и дольше.

Огонь, разливавшийся по жилам, угас почти мгновенно, но я чувствовал себя так, словно с меня заживо содрали кожу. Когда я наконец выбрался на сушу, то прямиком направился к обитой золотом комнате, где стоял мой гроб.

Дойти я не смог.

Объятый страхом, я дополз на коленях до черного хода и отпер дверь – наполовину силой мысли, наполовину дрожащими пальцами.

Медленно пробравшись через длинный ряд комнат, я подошел к тяжелой преграде, закрывавшей вход в убежище. Не знаю, сколько времени я сражался с дверью, но отворилась она только под напором Мысленного дара, а не моих обожженных рук.

Наконец я сполз по лестнице в темноту и спокойствие золотой комнаты.

Казалось чудом, что я лежу рядом со своим саркофагом. У меня не осталось сил двигаться дальше, каждый вздох причинял боль.

Вид обгорелых рук и ног казался нелепой насмешкой. Потрогав пальцами волосы, я осознал, что их практически не осталось. Под загрубевшей черной плотью прощупывались ребра. Можно было не глядеться в зеркало, чтобы понять: я превратился в чудовище без лица.

Но, прислонившись к саркофагу и вслушавшись в тишину, я гораздо больше опечалился тем, что услышал голоса мальчиков, взывающих о помощи на отходивших в далекий порт кораблях, что Амадео умолял захватчиков одуматься. Однако ожидать от них проявления здравого смысла не приходилось. Бедные мои дети слышали в ответ только песнопения приверженцев сатаны. И я понял, что негодяи везут моих детей на юг, в Рим, к Сантино, которого я оскорбил, а потом так безрассудно отпустил.

Амадео

снова попал в плен, снова стал заложником тех, кто хотел использовать его для достижения своих порочных целей. Амадео снова похитили и лишили привычного образа жизни, чтобы перевезти в какое-то ужасное место.

Как же я ненавидел себя за то, что не уничтожил Сантино! Что побудило меня сохранить ему жизнь?

Даже сейчас, рассказывая тебе свою историю, я его ненавижу. Ненавижу всем сердцем и буду ненавидеть всегда – ибо во имя сатаны он уничтожил все, что было мне дорого, отнял у меня моего Амадео, отобрал тех, кто находился под моей защитой, сжег палаццо, где хранились плоды моих фантазий.

Я начал повторяться, не так ли? Прости меня. Ты, конечно, понимаешь все тщеславие, всю бесконечную жестокость поступка Сантино. Ты, конечно, понимаешь, с какой разрушительной мощью он изменил течение жизни Амадео...

А в том, что течение его жизни бесповоротно изменится, я не сомневался уже тогда, когда лежал рядом с саркофагом. Понимал, потому что у меня не было сил вернуть своего ученика, не было сил спасти обреченных смертных мальчиков, которым были уготованы немыслимые пытки, не было сил даже выйти на охоту.

А если не выходить на охоту, как я обеспечу себя целительной кровью?

Я упал на пол комнаты и постарался утихомирить боль обожженной плоти. Я пытался только дышать и думать.

Я услышал Бьянку. Бьянка была жива.

Бьянка даже привела людей спасать наш дом, но он был безнадежно разрушен. Снова война и мародерство лишили меня прекраснейших вещей, которыми я так дорожил: я потерял книги, потерял записи – все мои дневники.

Сколько часов я пролежал так, не знаю, но когда я приподнялся, чтобы снять крышку с саркофага, то обнаружил, что ноги меня не держат. Сгоревшими руками мне не удалось даже приподнять крышку. Только силой мысли я наконец сдвинул ее с места, и то недалеко.

Я опять устроился на полу.

Мне было слишком больно двигаться.

Есть ли надежда пересечь мили, отделявшие меня от Священных Прародителей? Я не знал. И не мог без риска покинуть свое укрытие, чтобы выяснить.

Тем не менее я мысленно вызвал образ Тех, Кого Следует Оберегать. Я помолился им. Я представил себе Акашу как живую, как настоящую.

– Помоги мне, моя царица, – прошептал я вслух. – Помоги. Направь меня. Вспомни, как ты говорила со мной в Египте. Вспомни. Поговори со мной. Никогда еще я не страдал так, как сейчас.

И тут у меня вырвалась старая колкость, старая, как сами молитвы.

– Кто будет ухаживать за вашим святилищем, если я не восстановлюсь? – спросил я. Я дрожал от горя. – Акаша, любимая! – шептал я. – Кто будет поклоняться тебе, если я погибну? Помоги мне, направь меня, ведь по прошествии веков однажды ночью я могу тебе понадобиться! Вспомни, кто так долго о тебе заботился?

Но что толку говорить колкости богам и богиням?

Всей силой Мысленного дара я обратился к заснеженным Альпам, где построил тайное святилище.