Кровавая графиня
Шрифт:
Но особенно изумил свадебных гостей внешний вид гостя.
Все ждали увидеть чудака, своим обликом подобного монахам, с которыми он днем и ночью корпит над книгами. А князь оказался не только без бороды, но был молод, лет тридцати, а то и менее. Лоб без единой морщинки, ясный, юношески беззаботный, лицо бритое, исхлестанное ветрами, словно он с утра до вечера проводит время в седле. Ничего от облика заплесневелого книжного червя — настоящий светский человек.
Взгляды дам с восхищением устремлялись к его стройной фигуре, точно отлитой из железа. Не одно сердце загорелось желанием снискать
Ян Христиан отвечал на приветствия звучным голосом, который еще усиливал хорошее о нем впечатление.
При виде нового гостя Алжбета Батори побледнела. Ее охватило такое волнение, что она едва устояла на ногах.
Она в упор смотрела на князя. Это лицо, эту фигуру она уже где-то видела, слышала она и этот голос. Только где же это было?
Свадебным гостям Ян Христиан сразу пришелся по душе. Каждым своим движением, взглядом, словом он опровергал утвердившийся было в их представлениях образ. А дамы пребывали в искреннем восторге, поскольку оказалось, что всем господам не мешало бы поучиться у него изысканным манерам. Для каждой из дам у него находилось приятное слово, всякий раз иное, ни плоских любезностей, ни затрепанных фраз. Хотя он и не соблюдал обыкновения князей — возвышенно молчать, а без умолку говорил, отпускал шутки, высказывал замечания, все же он ничуть не ронял княжеского достоинства, напротив, казалось, еще более возвышал его.
Ни малейших примет высокомерия, ни излишней самоуверенности! Очарование, да и только…
Алжбета Батори не отрывала от него глаз — подмечала каждое его движение, каждое слово.
На лице князя, когда палатин представил ему Алжбету Батори, появилось выражение приятнейшего удивления.
— Для меня величайшее удовольствие узнать вас лично, прекрасная госпожа. — Он обратил к ней свои улыбчивые, добрые глаза, столь чистые и ясные, что в них нельзя было обнаружить ни следа фальши или притворства.
Он склонился к ее белоснежной руке, украшенной драгоценным браслетом, и нежно поцеловал ее. Чахтицкую госпожу залил румянец. Она не знала, что взволновало ее больше: признание князя или новая загадка. Кто ему о ней рассказывал и что именно?
— До сих пор я знал о вас, прекрасная госпожа, — говорил он мягким, завораживающим голосом, — лишь по песням бродячих певцов и поэтов, однако теперь я испытываю искушение наказать их за явную скудость: я убедился, что своим искусством они способны воспеть лишь малую толику той красоты, кою имели счастье зреть.
Растерянность Алжбеты Батори разом развеялась, чувство стесненности исчезло. Ее осенило: ведь перед нею как будто Юрай Заводский тех давних лет. Таким он был тогда, на берегу Вага, именно таким… Это его стать, его лицо, голос, походка, и глаза его обжигают ее, как некогда взгляд Юрая Заводского. Вот, оказывается, почему встреча с князем так взволновала ее, вот откуда впечатление, что видит его не в первый раз.
— В оправдание поэтов и бардов, — продолжал князь, выпустив ее пальцы из нежного объятия своей ладони, — я бы мог сказать лишь одно: на свете есть красота, которую невозможно полностью выразить ни словом, ни музыкой, ни кистью.
Она торжествующе огляделась. Любезности князя наполнили ее бурной радостью. Взглядом она коснулась Юрая Заводского.
Князь вызывал все большее восхищение. Всякий раз он заговаривал на ином языке — в зависимости от происхождения собеседника. Проявлял поразительную осведомленность в разных областях науки и искусства. Любое несовпадение взглядов, любой обмен мнениями завершались неизменно в его пользу. Часто он высказывал забавные мысли, достойные чудака, который среди запыленных книг и отрешенных мудрецов чувствует себя так же по-домашнему уютно, как и в самом изысканном обществе. К тому же он доказал, что умеет и пить! Чаши опорожнял до дна, ссылаясь на свои принципы. Но и в питье был искусен, по громкому признанию палатина, который в шутку ставил его гостям в пример.
Чахтицкая госпожа пожирала его глазами, что заметил, однако, один Юрай Заводский. Ему дышалось свободнее, и он был за это от всего сердца признателен поразительному гостю. Хоть бы она влюбилась в него! Временами ему казалось, что его горячее желание не так уж далеко от действительности.
Господа гневаются
Уже день клонился к вечеру, когда палатин обратился к гостю с вопросом о том, каковы его впечатления от Венгрии, что тот испытал по дороге в Поважье. Князь с нескрываемым удовольствием отвечал на вопросы.
— Я давно мечтал побывать в Поважье. Именно стремясь увидеть всю его красоту, я не предпочел более короткой дороги, а направился в Вену. Там я решил кое-какие важные для меня вопросы, после чего устремился вверх вдоль Поважья: за этот крюк я был щедро вознагражден.
Рассказывал он живо, красочно и в своих описаниях пути по Поважью подметил столько любопытного, столько нового даже для тамошних уроженцев, что слушали его с величайшим интересом и гости в дальних залах, куда долетали лишь некоторые из его слов. Но когда, описав красоты Поважья, он заговорил о жителях, всех обуяло неприятное чувство.
— Единственное, что тяжко взволновало мое услажденное красотами природы сердце, — продолжал он, приняв серьезный вид, — была нищета народа, которую я наблюдал при беседах с людьми и при посещении их убогих жилищ. Я знаю, что венгерские законы, учитывая опыт восстания Дожи, держат с помощью строгих мер подданных в узде, дабы отбить у них охоту к мятежам. Но феодалы и власти значительно превышают строгие установления закона.
Палатин заерзал в кресле, графы и графини потрясенно смотрели на чудаковатого князя.
— Феодалы, — продолжал князь, — принуждают подданных делать гораздо больше, чем те обязаны по закону, вымогают большую дань, и бедняки, не получившие письменных подтверждений, вынуждены дважды платить во избежание наказания. Господа, все это чревато большой опасностью! Если бы я здесь располагал властью, я бы облегчил ярмо подданных, ибо убежден: стоит объявиться новому Доже — и страну постигнет несчастье!
Слова его вызвали всеобщий переполох. Лишь уважение, которое он уже успел завоевать, приглушило в горячих головах господ взрыв возмущения. Князь заметил действие своих слов, но продолжал как ни в чем не бывало: