Кроваво-красный
Шрифт:
Терис села, обхватив колени, и долго смотрела в пол, считая затянувшиеся минуты. Взгляд безотчетно пополз на Лашанса, неподвижными зрачками впившимися в какой-то лист бумаги, задержался на его правой руке, на фоне черной робы вспыхнувшей вдруг белизной охвативших запястье бинтов.
— Вас ранили?.. — вопрос сорвался сам, прорезав тишину нотками беспокойства и некоторого удивления — до этого в глубине души жила до странного крепкая убежденность, что Спикер неуязвим.
— Не сильно, — коротко брошенный ответ выдал нечто вроде досады, как и дрогнувшая
Терис вскинула руку, ловя брошенное яблоко — такое же, как в прошлый раз, большое и красное. Вкусное, как подсказывала память, только есть сейчас совершенно не хотелось.
— Спасибо, — она держала его, стараясь увлечься отблеском огня на алом боку яблока, чтобы отрешиться от происходящего. Отвлечься и не задавать больше вопросов — это от нее и требовалось в ближайшие минуты или часы. Сидеть тихо. Не злить, не лезть туда, куда не просят. И, наверное, желательно молчать — яблоко не самый тонкий намек, которым можно было изъяснить это требование.
Тихо. Тишина расползлась по подземельям, затопила, слившись с тенями, но здесь, где горят огни, не так страшно. И присутствие Спикера не дает бессильно разрыдаться, трясясь от сотен страхов и умирая от неведения, и за это убийца начинала чувствовать благодарность, как и за то, за что уже благодарил его Корнелий. Ярость Ситиса — не миф, она реальна и осязаема, но еще не знаменует собой конец. Испытание? Наверное, так и есть, было все время, когда существовало Братство, и Корнелий не первый…
И сколько оставалось выживших из тех, к кому являлась Ярость?
Крик, донесшийся издалека, пробившийся сквозь стены и пронзивший насквозь, был ответом, от которого замерло сердце, перехватило дыхание, а перед помутившимся взглядом блики факелов ярко расцвели на выпавшем из рук и покатившемся по серому камню плит яблоке.
Глава 35
Сумрак в коридоре — нетронутый светом факелов, горевших далеко впереди, но прозрачный, позволяющий различать очертания приоткрытой двери в комнату Корнелия, где сгущалась темнота. Черная и густая, как смола, разлившаяся по полу...
Еще шаг — и напряженное зрение уловило тусклый отблеск, от которого перехватывало дыхание, и ноги вдруг разом примерзли к полу, а тело, шатнувшись, оперлось рукой о шершавый камень стены.
Темное и вязкое, лужей разлитое на полу — не темнота, не игра теней.
Терис хотела крикнуть, но крик застыл в горле, лишая дыхания и заставляя глубоко втянуть воздух. Холодный, пропитанный тяжелым запахом крови и смерти.
Острый железный запах и ползущее к ногам темное пятно — немой ответ на вопрос, после которого осталась только пустота, лишающая возможности шевельнуться. Еще мгновение назад можно было на что-то надеяться, куда-то бежать и уповать на милосердие Девятерых, сберегая отголоски чужой веры, а теперь — стоять, вдыхая запах крови, и смотреть, как разливается темное пятно,
Ослепительной краснотой отразился факел, сгоняя покров темноты, милосердно скрывавшей кровь, быстрые шаги долетели до слуха, заставляя медленно поднять помутневший взгляд.
Они пришли, выползли из своих укрытий, переждав, столпились в коридоре. Кто-то из женщин выдохнул, метнулась к лицу рука, и в тихом шепоте сожаление смешалось с облегчением. Телендрил. Что-то пробасил Гогрон, шипением отозвалась Очива, и снова тишина — минута молчания, в которой было больше замешательства и страха, чем скорби.
Им страшно. Кому-то, может, и жаль Корнелия, но во всем этом сквозило облегчение, скрываемое не слишком старательно, ранящее, болезненное, заставляющее сжимать руки в кулаки от бессильной злости.
Стоять и молчать, скрывая чувства, пытаясь не чувствовать запаха крови, и хранить застывшее выражение лица. Последнее не слишком сложно: все идущие на ум слова — сплошной крик ярости и страха, обвинение тех, кто свидетельствовал против Корнелия. И едва ли этот крик они пропустят мимо ушей.
Из калейдоскопа цветных пятен складывались лица, ярким светом факелов обращенные в гротескные маски. Мрачное спокойствие — в алых глазах Очивы, отразивших лужу крови и пламя факела, зубастый рот Тейнавы скалился, но не в улыбке, а в напряженной гримасе. Безмолвно торжествовал М'Раадж-Дар, прижала ладонь к губам Телендрил — жест мимолетного сожаления, но не боли. Гогрон хмурился, зараженный ее настроением, и в его глубоко посаженных глазах отражалось медленное течение мыслей... Вдруг резко развернулся и зашагал прочь Винсент Вальтиери, зажимая рукой рот, и на его уподобившемся черепу лице Терис почудилась горечь пополам с обреченным спокойствием — неизменным детищем бессмертия.
Альга и Харберт. Их не было, и при мысли о данмерке сердце пропустило удар, сжавшись не то от сочувствия к ней, не то от мысли о силе ее так и не сказанного слова. Она, может, даже не знала о преступлении Корнелия и не имела возможности вступиться, если доводы информатора Черной Руки что-то значили бы на суде.
— Я всегда знала, что он навлечет Ярость Ситиса и Девять его не спасут, — Антуанетта Мари выдавила изломанную напряжением усмешку. Угода ли самолюбию, порожденному убежденностью в своей прозорливости, попытка ли словами развеять гнетущее молчание — все равно.
«Мари была против, Очива и Тейнава, Раадж»… — несмолкаемым эхом звучали недавно сказанные слова Корнелия, все глубже врезаясь в память. Неприязнь к Мари, дремавшая где-то внутри уже давно, переродилась в ненависть, тут же загнанную в дальний угол сознания. Желание схватить за нож, висевший на поясе и стереть с лица бретонки усмешку — вполне живое, настоящее…если бы не Догматы, если бы не страх, укрепленный увиденным. Ярость Ситиса перестала быть безликим ужасом, живущих лишь в воображении верующих; реальная и осязаемая, она добиралась и до тех, кто молился другим богам. И уж точно добралась бы до нее, не молившейся никаким.