Кровавый пир
Шрифт:
– Что же будет теперь, Паша?
– А того не знаю. Надо думать, Сергей-то Иванович так не оставит, без отместки. Больно осерчал уж он. Зверем рычит. Тамотко лежит, в повалуше! Скушай, милая!
– Нет, Паша, не хочется. Не уходи от меня!
– Не смею, голубушка; не смею, родная; строго заказал: ты, гыт, дашь поесть и назад. Беда, коли увидит!
Наташа снова осталась одна. Черные думы охватили ее. Думала опять она о своей разрушенной любви, думала о страшной ссоре, жалела, что не бежала с Васильем,
Время шло. Светец догорел, зашипел и погас. Темнота ночи наполнила светелку, потом луна заглянула в оконце и палевым лучом пронизала темноту ночи.
Наташа смотрела на луну и думала: «Может, Вася смотрит на нее тоже и их взгляды теперь встречаются!»
Она не замечала, как идет время. Луна, светившая ей слева, долго освещала ее лицо, заливая уже все оконце светом, потом зашла с правой стороны, а Наташа все сидела под окном и думала думы. Это были уже не думы. Что-то серое, тяжелое расплывалось по ее душе, и щемило ее сердце, и давило ее тоскою, и не давало вздохнуть.
Вдруг она вся вздрогнула и вскочила.
Со двора раздались крики, голоса; послышалось словно бряцание оружия, замелькали огни фонарей. Потом снова все стихло.
Наташа бросилась на постель, зарылась головою в подушки и дрожала от какого-то непонятного ей страха…
Загорелось, засветилось яркое солнце. Дверь в Наташину светелку тихо скрипнула, и в нее скользнула Паша с ломтем ситного, намазанного медом, и с кружкою сбитня.
– Паша, что ночью было у нас? – тревожно спросила Наташа.
Девушка закачала головою и приблизилась к самому Наташиному уху.
– Беды, беды! – зашептала она. – Сергей-то Иванович в ночь поднялся, да людей собрал, да с ними на Васильеву усадьбу пошел…
Наташа задрожала и зажмурилась.
– …Усадьбу-то всю сожгли, а его, сокола-то нашего, вытащили да бить начали. Розгами! Били, били, а он и дух вон. Его и бросили! Мне Первунок говорил. А его холопьев к нам привели!.. Боярышня, родная, очнись! Что с тобою? – в ужасе зашептала Паша. – Ах ты, напасть какая! Что я сделала!
Она стала трясти руки Наташи. Та очнулась и вдруг выпрямилась. Бледное лицо ее казалось лицом мертвеца, глаза же горели ярким пламенем.
– Ну! – горячо молвила она. – Если Васю он забил, он не брат мне больше, а ворог! Ворог! Ворог! – и, всплеснув руками, она упала в постель и залилась слезами. Паша вилась над нею, как голубь над голубкой, и под конец заревела сама, обняв свою болрышню.
Кроме слез, ничего у них на защиту не было.
Днем вошел к своей дочери хмурый, мрачный Лукоперов. Он сел на скамейку, гладя рукой свою длинную бороду, потер переносицу, провел рукою по лысой голове, наконец заговорил:
– Вот
– Поняла, батюшка! А с чего Василий помер?
– С чего? – старик совсем растерялся. – С чего? – повторил он. – А со смерти, доченька! – вдруг ответил он резко и встал. – Так помни! – прибавил он. – А пока што я тебя еще подержу на запоре, как ослушницу!
Он кивнул головою и вышел.
– Скрывают! – промолвила вполголоса Наташа – Самим зазорно! Ох, братец, братец, кровушка моя!
Слезы опять выступили на ее глазах, но она поспешно отерла их и села к пяльцам, но игла падала из ее руки, шелк путался и узор мелькал в глазах и двоился…
Скучные, тяжкие, монотонные дни, один как другой, потянулись для Наташи. Суровый отец не пускал ее из светелки, и она даже с девушками не видалась, кроме Паши.
И вдруг однажды Паша сказала ей:
– Скажись хворою. Проси Еремейку! Он видеть тебя хочет, а для чего – не сказывает.
Дрогнуло сердце у Наташи. В тот вечер Паша сказала старику отцу:
– Боярышня занедужила. Головку не подымает. Дозволь Еремейку привесть!
– Пожди, сам загляну!
Старик заглянул в светелку: лежит его Наташа, стонет, головы не подымает. Он постоял над нею, потряс бородою и вышел вон.
– Покличь завтра утречком, ежели не полегчает, – сказал он Пашке.
На другое утро Еремейка вошел к Наташе.
Он угрюмо из-под нависших бровей сказал Пашке:
– Оставь-ка нас, девица, вдвоем!
Пашка нехотя оставила светелку.
Наташа сразу оправилась и, поднявшись, спросила:
– Зачем ты видеть меня хотел?
Старик оглянулся и тихо заговорил:
– Я Василья твово к себе уволок и вылечил. Он теперя в город уехал воеводе жалобиться. Он думает, толк будет! – усмехнулся он. – А тебе передать наказывал, что люба ты ему больше жизни. А ты его любишь ли, спросить велел.
– Жив, жив! – радостно воскликнула Наташа. – Да скажи ему, Еремейка, что люблю я его, что крикни он, и, как птаха, полечу за ним, хоть туда, где небо с землей сходится!
Еремейка тихо, ласково улыбнулся.
– Ладно, девушка! – сказал он. – Теперь не кручинься. Коли будет тебе беда какая, покличь меня, старого.
Он ушел. Паша вошла в светелку и руками всплеснула:
– Боярышня, голубушка, что сказал Еремейка тебе, что сразу повеселела так?
– Паша, он жив! Жив мой Вася!
– Ну? Вот слава Те Господи! – искренно обрадовалась Паша. – Теперь ты хоть покушай, голубушка!
– Ждать его буду, Паша! Прилетит он, мой сокол, и меня унесет с собою на вольную волюшку!