Круг
Шрифт:
— Эбат, Эбат, лошадь твою воры увели! Вставай!
— Что? — Эбат мигом проснулся и сел на постели. Солнечные лучи слепили его, он протер глаза, осмотрелся, увидел смеющегося Эмана и сам заулыбался.
— Чего пугаешь? — беззлобно спросил он.
Увидев через открытую дверь, что во дворе еще кто-то стоит, стал натягивать штаны.
— Долго спишь. Бужу, бужу, а тебе и горя мало.
— Вчера в Луе на свадьбе был, очень поздно вернулся.
— Ладно, ладно, после доспишь. А сейчас собирайся. довезешь
— Вот спасибо, Эман! Что за человек?
— Русский купец. По торговым делам, говорит, езжу. Больше ничего про него не знаю. Не больно он разговорчив.
— Ладно, по мне пусть сам хоть немой, лишь бы карман у него был разговорчивый. Денежный?
— Заплатит, заплатит, сами договаривайтесь. А мне идти надо, хозяин заругается.
— Погоди, не торопись. Сейчас чайку попьем, вот хлеб, масло есть… А где оно? Э-э, уж не кот ли масло утащил? А может, Белка тут шарила? — Эбат взглянул на дыру в окне, заткнутую подушкой.
— Тебя самого когда-нибудь утащат. Спишь, и дверь на крючок не закрываешь.
— Да у меня брать нечего, потому и не запираюсь.
— Ну, я пошел. До свидания, господин! — попрощался Эман с человеком, присевшим у порога, и вышел.
Эбат, прихватив гармошку, выбежал за ним.
— Чуть-чуть не забыл! На!
— Откуда она у тебя? Я ж ее вчера Кудряшу с нижнего конца оставлял. Кабы знал, что в город придется ехать, не отдал бы.
— Ее кто-то на свадьбу притащил, во время драки чуть не разбили. Скажи спасибо, что я ее прибрал.
— Ах ты, моя, бедная! — Эман прижал к себе гармошку, погладил ее. — Вон и наугольник отодрали. Ну да ничего, починим.
— Где отодрали? Я не заметил. Ремень был оторван, прибили. А этого не заметил, я бы им еще больше всыпал!
— Ха-ха-ха, — опять, наверное, кнутом дрался?
— Было дело… Больше не стану драться, и пить брошу.
— Скорее красный снег выпадет, чем ты пить бросишь! Ладно, ступай к гостю, а мне пора.
Они вышли на улицу. Эман вскочил на облучок и хлестнул коней.
— Э-эй, милые!
Кони с места взяли так, что только пыль заклубилась следом.
— Лихой парень! — сказал приезжий, глядя ему вслед.
Эбат ему не ответил.
Тем временем Эман приехал на станцию, распряг лошадей, задал им корму, зашел в ямщицкую и, не раздеваясь, завалился на широкую, как пары, лавку.
Посреди комнаты за грязным столом ямщики пили чай и вели разговор. Разговор не разговор, так, от скуки, подначивали двух ямщиков — пожилого и молодого — на драку.
— Эх ты, ровно не мужик, а заяц, такого сопляка боишься!
— Точно настоящий заяц.
Но тому, кого называли зайцем и тем самым обвиняли в трусости, драться, видно, не хотелось, и он, по
— Э, погодите. Зря вы про зайца так говорите. Заяц вовсе не трус.
— Как не трус, когда чуть что — убегает, прижав уши. И бежит без соображения, куда глаза глядят. Яснее дело, от страха.
— Не болтайте напраслину. Заяц без соображения не бегает, он свои силы бережет. Небось, сами видели: пустишь за ним собаку, а он бежит тихо-тихо, будто издевается над охотником. Бежит да оглянется, подпустит собаку и опять бежит, пробежит и снова оглянется…
— Ну, это какая собака! Хорошая собака оглянуться не даст.
— Ясно, от быстрой собаки заяц быстрее бежит. Только он не трус. В прошлом году шел я мимо стада богача, собака подняла в овраге двух зайцев. Так они— что ты думаешь? — прыг, прыг — и спрятались среди овец.
— Не может этого быть, брешешь, наверно!
— Хочешь — верь, хочешь — нет. Только сами знаете, если собака на цепи, ночью заяц мимо нее на гумно каждую ночь наведывается; собака брешет, а ему хоть бы что.
— Говорят, он когтями брюхо пропороть может. Неужели правда?
— Правда. В прошлом году Аланай вынимал живого зайца из капкана возле своего сарая, тот ему когтями всю шубу изодрал.
Под этот разговор про зайца Эман заснул. Проснулся он, когда было уже темно.
«Сегодня, вроде, пятница, — вспомнилось ему. — Эх, проспал! Надо домой, к отцу, как он там…»
Своего отца, Кугубая Орванче, Эман на людях называет не иначе, как «мой старик», а наедине зовет ласково, как в детстве, «тятя».
Эман обул сапоги, на плечи набросил порыжевший кожаный пиджак, на голову нахлобучил широкополую шляпу, закурил трубку, взял в руки гармонь и зашагал по вымощенной гравием улице.
Проходя мимо дома Эбата, он увидел на его двери замочек и ухмыльнулся: «Думает, что запер, чудак. Да такой замок пятилетний мальчишка сломает».
Кугубай Орванче сидел с мужиками возле избы, беседовал. Увидев сына, не тронулся с места, только спросил:
— Принес?
— Что? — с притворным непониманием спросил Эман.
— Уже забыл? Э-эх, сынок!
— A-а, вспомнил: ты просил пеньковую трубку.
— Ну да!
— Нет, не нашел.
— Ох, как же я буду без трубки?
— Говорят, теперь трубки отменили, и махорку отменили. Всем велено курить только папиросы.
— Папиросы?.. Где же денег на папиросы взять?
— Мох станем курить, — сказал один из стариков. — Вон, в войну, когда ничего вдруг не стало, курили же.
— И то, будем мох курить, — печально вздохнул Кугубай Орванче.
Эман рассмеялся:
— Эх, старики, всему-то вы верите! Вот тебе, отец, пеньковая трубка, вот махорка. Дыми, сколько душа требует!
Кугубай Орванче улыбнулся и сказал: