Круг
Шрифт:
— Взгляните, благочестивые христиане, на эти лики великомучеников, — и он опять указал рукой вправо, на иконы, — вот с кого надо брать пример!
«Новые русские», как называли новокрещеных марийцев, вовсе перестали ходить в церковь, перестали звать к себе попа.
Однако поп не стал ждать, когда его позовут, сам отправился в Кому. Он собрал всю свою бывшую паству в один дом и спросил напрямик:
— Выходит, вы крестились только для того, чтобы не платить подать?
Но ответить на свой вопрос не дал и злобно закричал:
— Вы обманули святой синод! Кто подговорил
Все ответили нестройным хором:
— Никто нас не подговаривал, мы сами так решили.
— А у вас есть бумага от синода о том, что вам разрешается выйти из лона православной церкви?
— Без бумаги вошли, без бумаги вышли.
— A-а, без бумаги! Бунтовать вздумали? А ежели всех вас розгами проучить, что скажете? А? Молчать, когда с вами священник говорив! Знаете ли вы, что будет с вами на том свете? В горячий котел вас черти помечут! В горячем котле будут вас варить! Тогда спохватитесь, да будет поздно. Э-эх, глупые вы мои овцы, жалко мне вас, потому и говорю: вернитесь в лоно святой церкви. Бог, конечно, знает про ваш великий грех, но по милосердию своему он вас простит. Я сегодня молился за вас, бог услышит мою молитву, простит вам ваш грех. Вернитесь, дети мои!.. А не вернетесь, хе-хе-хе, тогда есть исправник, а у исправника — дом с решеткой…
Поп говорил еще что-то, но все уже разошлись. Остался один Иван Орлан.
— А ты, Иван, что ж не уходишь? Отчего не идешь вместе со всеми прямо в ад?
— Не хочу в ад. Я уж лучше здесь останусь.
— Останешься? Значит, нашли отклик в твоей душе мои слова. Будь христианином, и бог не оставит тебя.
— Вот ты, батюшка, говорил об исправнике… Ты это просто так пугал или исправника на нас напустишь?
— Я вероотступников не жалею, сегодня же напишу о них, куда надо.
Иван Орлам почесал затылок и сказал:
— Коли так, я останусь, русская вера лучше. Благослови, батюшка!
Марийцы за свое отступничество от христианской веры претерпели немало лишений, некоторые даже под суд попали. Но в церковь они больше так и не ходили, иконы сожгли, вернули себе свои прежние имена. А Иван Орлай остался христианином.
Сына своего Кости он тоже крестил. А когда тот вырос, женил его на русской девушке из соседней деревни. Правда, она с детства знала марийский язык, и их дочери Амина и Настя росли настоящими марийками.
Орлай Кости считается в деревне богатым мужиком. У него два дома, две лошади, корова, полсотни овец, четыре свиньи, говорят, что у него в банке лежит тысяча триста рублей. Конечно, разве можно верить всякой болтовне, но Орлай Кости всегда нанимает людей на пахоту и уборку, бывает, что на весь год берет работника.
Каждый год он покупает от казны делянку под вырубку, продает деловой лес и дрова. Печь он всегда топит дровами, а не соломой; солому же продает беднякам.
Стоял погожий весенний день. Жена Орлая Кости ходила к лавочнику, и, когда возвращалась домой, с ней увязались два малыша — лавочниковы племянники. Теперь они, играя, забрались на кучу соломы возле сарая.
Кости смотрел-смотрел, наконец не выдержал и сказал жене:
— Зачем ты привела этих
Жена промолчала, Амина отозвалась раздраженно:
— Пусть играют, что соломе сделается?
— Молчи, не с тобой говорят!
— Ну-ну, отец, — жена посмотрела испуганно на Кости, — не серчай, поиграют и уйдут.
— «Поиграют…», а что солому они мнут, этого ты не понимаешь? За мятую солому платят меньше, дура-баба!
— Ах, отец, всегда ты так: как сходишь к старосте, начинаешь ругаться, словно тебя там портят… Куда тебе эта солома? До зимы, пока топить начнут, новая поспеет.
— «Новая, новая…» А со старой что делать? Или опять задаром хочешь отдать, как в прошлом году? Нищие быстро растащат, только скажи!
— Какие там нищие! Только пастух Кугубай Орванче в прошлом году, и взял немного.
— Что нищий, что пастух — один черт! И не морочьте мне голову, и так забот много, не то, что у вас.
Амина насмешливо скривила губы, но ничего не сказала.
Кости это заметил:
— A-а, ты над отцом насмехаешься, бесстыжая! Вот погоди, проучу тебя!
— Не кипятись! — сказала Амина и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
— Горячая, вся в тебя, — заискивающе сказала жена.
Орлай Кости ничего не ответил, опять подумал то, о чем думалось давно: «Другие-то наши дети, может быть, стали бы не такими. А эта о хозяйстве не печется, вещи не бережет. Будто не моя кровь… А ведь моя же, и Амина, и Настя — мои. Эх, жаль, сын Борис умер! Девочки еще были, тоже поумирали, их не так жалко, а вот Бориса — жалко».
— У-у, цыганская дочь, — вырвалось у Орлая Кости. Он мрачно смотрел из-под густых черных бровей. — Куда она убежала?
— Ты про Амину что ли? На прополку, небось, опять пошла. Я вот тоже сейчас обуюсь и пойду.
— На большом поле пололи?
— Возле мольбища одну полоску закончили, другую начали. Поясницу у меня нынче сильно ломит, да и голова болит… Охо-хо, какое может быть здоровье после стольких родов! Хоть бы ты нанял кого-нибудь на прополку…
— Замолола! Перестань, не мели ерунду.
— Голова, говорю, болит, кровь приливает, не понимаешь?
— Хе-хе-хе, голова болит — заднице легче:
— Нисколько у тебя ко мне жалости нет… — и женщина заплакала.
— А меня кто-нибудь из вас жалеет? День и ночь о хозяйстве пекусь, хоть одно доброе слово слыхал от вас?
— Ну, отец, зачем ты мне сердце на части рвешь? Ведь что ни прикажешь, все исполняем.
От слез жены у Орлая Кости полегчало на душе. Кроме того, нынче утром (в который уже раз!), он подсчитал, что, если бы даже засеял половину того, что засеяно, ему хватило бы хлеба и на пропитание, и на одежду, и на подать, и для скотины. К тому же еще прошлогоднего и позапрошлогоднего хлеба три стога стоят. И все-таки каждый год Орлай Кости старается засевать побольше. Нанимает работника, норовит платить ему поменьше. Следит, чтобы хлеб был своевременно сжат и убран, а осенью ходит вокруг новых стогов радостный, готовый обнять и перецеловать их. Зимой молотит хлеб, продает зерно и складывает в кубышку шуршащие бумажные купюры и звенящие серебряные монеты.