Крымские истории

Кожемяко Иван Иванович

И, помню это отчётливо, дождался – мой день настал.

В кино, а нам его в клубе показывали три раза на неделе, совершенно случайно, не думал даже о таком счастье, я оказался возле неё рядом.

Господи, как же мне не сиделось на месте.

Я не знал, что ей сказать, о чём говорить вообще и от этого мучительно краснел, мне мешали мои руки и я не находил им места.

И совершенно неожиданно услышал, обращённое ко мне:

– У тебя очень красивые руки. Такие длинные пальцы. И ресницы – девушки позавидуют…

Вначале

я даже не понял, что это она говорит мне.

А когда до меня дошёл смысл сказанного, я покраснел и что-то бессвязно проговорил в ответ.

Помню лишь отчётливо одно – я читал в ту пору стихи какого-то украинского поэта и там были строчки, поразившие меня:

«О, мила бонна,

невiдома,

Як би – не ця

Вечiрня втома –

Я вiдповiв би Вам

Не так…»

И именно эти строчки я и прочитал ей в ответ на тёплые слова о неких моих достоинствах, которые она отметила и в чём моей заслуги, это уж точно, никакой не было – от родителей мне достались и мои руки, и мои ресницы.

Она красиво улыбнулась мне в ответ и положила свою совершенную руку, на один только миг, поверх моей.

Боже мой! Как же ликовало моё сердце! Оно выпрыгивало из моей груди, мне не хватало воздуха и я, словно во сне, вновь и вновь вызывал в своём сознании всё, что она сказала, а моя рука, казалось, горела от её невинного прикосновения.

Этот фильм разрушил ту преграду, которая стояла между нами, а вернее – между мной и этим непостижимым дивом.

Я, отныне, стремился постоянно быть подле неё, видеть её, слышать её и говорить с нею.

Наконец, я дерзнул и, аккуратно переписав на отдельных листах несколько своих стихотворений, посвящённых ей, вручил их на её суд.

Помню, тут же быстро повернулся и ушёл от неё, не оглядываясь.

Она нашла меня сама у стен старинного замка, поросшего лианами хмеля и ещё каких-то вьющихся растений.

Её тёмно-карие, почти чёрные глаза, светились неведомым мне досель светом.

В них было столько огня, столько чувства, что я даже испугался.

Так на меня ещё никто не смотрел в жизни.

– Спасибо! Мне очень понравились твои стихи. Их искренность.

У меня стали пунцовыми уши. От волнения я не знал, что сказать и, только и смог, в ответ на её слова, прочесть стихотворение, я не знал в ту пору его автора, но оно мне очень нравилось. И я его запомнил с первого прочтения.

Помню его и до сих пор:

«Всё, что было –

до малости,

Отдаю я любя –

ни печали,

ни жалости,

Я не жду от тебя.

Лес стоит,

как обугленный,

За последней межой.

Я не просто

разлюбленный,

Я – навеки чужой».

– Ну, зачем же так трагично? И ты мне – не чужой, – донеслось до меня.

– А чьё это стихотворение? Твоё?

И у меня не хватило сил признаться, что это не моё стихотворение, пусть меня простит его автор, благословенная Вероника Тушнова.

Но

не мог я и солгать ей, поэтому и сказал:

– Я его очень люблю.

И с этого дня я понял, что я всерьёз, навсегда, а в юности, при первом святом и искреннем чувстве, нам всегда кажется, что это – действительно навсегда, – без памяти влюблён в эту красивейшую и умную девушку.

Помню даже, как меня волновала её красивая девичья грудь. И скользнув, нечаянно, по ней взглядом, я краснел и спешил отвести глаза в сторону.

И она это видела и тепло улыбалась, как старшая и мудрая женщина глядела на меня, несмышлёныша, такого наивного и такого чистого и светлого, своими дивными бездонными глазами.

И словно испытывая меня, подходила ко мне так близко, что ещё миг – и красивые холмики, обтянутые кофточкой, коснулись бы меня.

Когда она волновалась, читая мои новые стихи с признаниями в любви, её грудь высоко вздымалась, в такт её дыханию и я замирал от счастья и восторга, самого видения такой совершенной красоты.

И как же горько, что и расстроилась эта моя светлая юношеская любовь так же внезапно, как и пришла ко мне…

***

Жестокосердная и завистливая юность моих коллег по несчастью не простила ей, моей первой любви, гордости и надменности, возвышенности чувств и независимости.

Не знаю уже, кто был инициатором, но ей был объявлен бойкот и все были предупреждены, что если этот бой кот будет порушен кем-либо, то весь гнев коллектива обрушится на виновника.

Она гордо несла эту изоляцию, эту свою непростую ношу. Только ещё прямее стали её плечи, да в гордой посадке головка, нарочно, не опускалась долу, а в глазах застыло, вместе с болью, презрение и надменность к тем, кто так неправедно её осудил.

Но весь страх был в том, что не подошёл к ней и я. И не от страха каких-то ответных мер со стороны коллектива, а от того, что она и меня опалила таким взглядом, что я испугался.

Он словно говорил: «И ты с ними, и ты поспешил от меня отмежеваться», – и при этом неприязненно и надменно кривила в горькой ухмылке-улыбке свои красивые, необыкновенно, губы.

Вскоре она уехала из санатория. Её забрали родители. Слава Богу, не потому, что она не могла выдержать такого отношения к себе, а потому, что она выздоровела и возвращалась к нормальной жизни.

Помню, до сей поры, как я, спрятавшись от посторонних глаз в развалинах того старинного замка, где и состоялось моё первое признание в любви, обращённое к ней, я плакал, не стыдясь пред собою, этих очищающих душу слёз.

И когда я вернулся в свою комнату, на тумбочке у моей кровати лежал большой букет багряных осенних листьев.

Я знал, что они – от неё. И долго, затем – годы и годы, хранил в книге один листок из того букета, который так сладко и так больно напоминал мне о первой любви и о моём предательстве той, которая и была смыслом моей юной, начинающейся жизни.