Крымские истории

Кожемяко Иван Иванович

Было видно, как тяжело ей даются эти воспоминания, даже губы побелели:

– Не знаю доподлинно, что случилось в этой дороге. Но сказывали, налетела на их колонну какая-то банда дезертиров.

Тётушку убили сразу за то, что не отдавала шкатулку с семейными ценностями, тяжело ранили Ксению.

А девочка, второгодок, сгинула. Словно сквозь землю провалилась.

Бабушка вытерла морщинистые щёки, все в слезах, своим фартуком и повела свой рассказ дальше:

– Ксению подобрали добрые люди. Выходили. Почти

полгода она была в забытьи. А как только пришла в себя – сразу же стала искать дочь. Обошла все сёла, все станции, но никто ничего утешительного ей не сообщил.

– Не знаю уже, – сокрушённо, со слезами сказала бабушка, – каким путём она известила Измайлова о своём горе, о пропаже девочки, но вскоре получила от него ответ – очень страшный и неправедный.

Бабушка стала перебирать руками свой полушалок и печально повела своё повествование дальше:

– Он во всём произошедшем, обвинил Ксению и заявил, что более не желает знать её и полностью освобождает от данных ему обязательств.

Горе молодой женщины можно понять. И она, только чуть собравшись с силами, ушла в монастырь. Вот с той поры, я её, голубку и знаю уже хорошо.

Измайлов шёл на поправку. И всё чаще заводил речь с Ксенией о восстановлении их отношений. Просил, искренне умолял, чтобы она простила его за те поспешные и неправедные слова обвинений.

Да, видать, душа её окаменела, выжгло всё в ней его неправедное осуждение и она не могла ему простить той страшной обиды.

Так и заявила, что отныне она – не его, а Божья служка, на всю свою жизнь.

– Вас же, князь, считаю во всех своих заявлениях и… обязательствах предо мной – свободным, – и вернула ему то памятное кольцо, которое он вручил ей накануне войны.

– Не знаю, что потом с ним сталось. Говорят, всё смерти искал, да она его миловала и всю гражданскую войну он провоевал у Деникина. Вышел в большие чины. Но никогда на его лице никто не видел более улыбки, а в сердце – жалости. Стал весь седой, много греха и крови было на нём. И он не искал у Господа прощения, а всё более ожесточался.

– И когда белое движение изошло из Крыма – его следы потерялись. Никто больше, никогда, о нём не слышал ни слова.

И бабушка при этом истово перекрестилась:

– Храни, Господи, душу его, освободи от прегрешений вольных и невольных.

Тяжело задумалась, что-то про себя долго шептала и осеняла, ежесекундно, лоб свой крестным знаменем. А затем договорила:

– Видишь, внучек, как она жизнь-то поворачивает, что с людьми делает. Им бы жить в любви и согласии, а вместо этого – такая страшная беда. Неизлечимая рана.

Ксения же – умница. Как умерла матушка-настоятельница монастыря, сам архиепископ рукоположил её в сан, да и назначил вести монастырь дальше, по дороге угодной Господу.

Как-то обошлось, не знаю даже почему, но монастырь не тронули ни советы, ни даже фашисты

в годы оккупации, хотя матушка Ксения не одну православную, а в особенности – иудейскую душу спасла.

Видать, не завелось у нас иуды и мы так и жили своей дружной семьей. Трудно, нищенствовали, но никто обители не бросил.

И в этом был духовный подвиг Ксении. Умела она добрым словом вселить в души монахинь и послушниц такую веру, что всех испытаний была твёрже и помогала их перенести.

А уж красоты, скажу тебе, была – небесной. Мне кажется, что и монастырь уцелел потому, что при взгляде на неё – немел любой, кто хоть раз встретился с её глазами.

Так мы и дожили до освобождения в сорок четвёртом году. Бои за Севастополь были страшными, а Ялта-то – на подступах. Поэтому насмотрелись мы всего.

Во время бомбёжки был разрушен Храм в обители, потом долго мы его восстанавливали, много при этом люду побило, а Ксения – там ведь была и с проповедью к людям обращалась как раз, а на ней – ни единой царапины.

Знать, хранил её Господь для своей службы и отводил от неё всю беду.

Бабушка замолчала.

По привычке отёрла чистым передничком рот и радостно блеснув глазами, продолжила:

– Но дожила, голубка наша и до своего светлого праздника.

В чести и великом признании людей, дожила. В их любви к ней высокой.

И она истово перекрестилась.

– Не помню, в какой день, старая уже стала, забываю многое, но как-то сразу после освобождения Крыма от фашистов, в Храм зашли двое военных – красавец-танкист, на гимнастёрке его Золотая Звезда сияла и множество иных наград, а с ним – молодая, лет двадцати девяти – женщина.

Тоже офицер. Врач, значит, так как я помню, что погоны её были в зелёном канте, а на них – четыре звёздочки, не знаю я, что за чин.

Учтивые. Он, танкист, снял свой шлём, не таясь – перекрестился в Храме, а она так и осталась в зелёном беретике.

Купили свечи и стали ставить их, сначала – за упокой, я думаю, товарищев своих поминали, а потом – у иконы Божией матери. Много что-то их поставили. И молча застыли пред иконами.

Бабушка глубоко вздохнула и надолго замолчала, а затем, справившись с собой, повела рассказ, который захватил и меня дальше:

– И в это время из притвора вышла настоятельница монастыря, наша матушка Ксения.

Вышла и обмерла, голубка. Смотрит на молодую женщину-врача, а из глаз, градом, катятся слёзы и никак она не может их унять.

Даже танкист от изумления опешил. Перед ним стояли, совершенно похожие друг на друга две женщины необычайной природной красоты, только одна из них была постарше, вот и всё различие.

– Доченька, кровиночка моя, – простонала наконец Ксения и чуть не лишилась чувств, не подхвати её герой-танкист вовремя.

И, едва чуть оклемалась, проговорила тихим голосом: