Крымские истории
Шрифт:
– Я же всю жизнь, ежедневно, молила Господа за твоё спасение. Видать, услышал он мои молитвы.
И она горячо прижала к своему сердцу родную дочь, неведомо по каким законам наречённую чужими людьми, что подобрали её тогда, в семнадцатом году, в лесу, замерзающую и голодную, раненую в правую ручку – тоже Ксенией.
А дочь почувствовала в настоятельнице монастыря свою мать сразу. Прикипела к ней, не оторвать.
И так они долго стояли посреди Храма, осыпая друг друга поцелуями.
А потом,
И вдруг вскинулась:
– Ксения, доченька, мало надежды, но я сама тебе надела крестик на шею. Особый, на нём образ Божией матери запечатлён. Не помнишь?
– Мамочка, мамочка моя, – запричитала дочь, – а он и сейчас со мной, – и она расстегнула пуговки гимнастёрки и извлекла золотой крестик, о котором только что говорила её мать.
Счастливые, обнявшись, они втроём не скрывали своих слёз великого изумления, радости и восторга.
– А вскоре, – доносился до меня голос бабушки, – и война закончилась. Её молитва, Настоятельницы нашей и воля Господа сберегли жизнь и танкисту-Герою, и Ксении. Он стал командиром какой-то бригады, говорила матушка-игуменья, танковой.
И после войны они, с Ксенией-младшей и доченькой, была уже к этому времени, поселились в Ялте, где живут и до сей поры.
А она, голубка наша, уже восемь лет, как предстала пред Господом. Счастливой уходила, ибо её руки покоились в руках любимой дочери и зятя, а рядом были и её любимые внучка и внук.
– Завтра, как пойдёшь на кладбище, знаю, всегда там бываешь, своих товарищев не забываешь по Афганистану, молодец, так вот – у главных ворот – сверни направо и пройди метров семьдесят.
Ты её могилку сразу увидишь. Всем миром ставили памятник. И обсуждали всем миром. Положи и за меня цветочки. Я уже не дойду. Старой стала.
***
Утром я был на кладбище. Не доходя до могилы Ксении, я увидел – лебедь из белого мрамора взлетал в небеса, к Господу. Так стремилась к нему и душа Ксении.
И когда я возложил цветы за себя и за бабушку, почувствовал, как волны тепла и нежности проникли в самое моё сердце.
И мир вокруг стал радостнее и роднее. И хотелось жить праведно, нести людям только добро и свет.
Настоятель Храма, с которым я потом беседовал, нисколько не удивлялся моему чувству.
С уважением посматривая на мою Золотую Звезду, тихо произнёс:
– Не ты, сын мой, первым говоришь об этом. Многим помогает наша Ксения. Исцеляет многих. Души людей врачует. Примиряет непримиримых.
А ночью, в день её именин, над её могилой золотой свет исходит. И тот, кто его видит, не страшится потом никаких испытаний. Всё превозможет и всё перенесёт. И в сердце своё не впустит жестокости, пустого и зряшного слова.
А молодые, кто придёт к ней поклониться – живут счастливо
Перебирая чётки в своих руках, посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:
– Светлая была душа. Божья. И я счастлив, что в моей обители, за которую ответствую пред Господом, она похоронена. Каждый день к ней наведываюсь.
И он размашисто, искренне и с большим чувством, осенил меня троекратным крестным знаменем:
– Царство ей небесное, а тебя же, сын мой – храни Господь во всех испытаниях.
***
Не тревожьте своё прошлое
и не перекладывайте груз
своих прежних ошибок на плечи тех,
кто не виновен в их происхождении.
Не для всех этот груз посилен.
Как правило, он ломает тех,
на кого обрушивается эта ноша.
И. Владиславлев
ПОД СЕНЬЮ СОБОРА АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО
Здравствуйте, величественные стены!
Сколько же лет минуло с той поры, когда я под Вашими сводами был последний раз? И что это были за годы?
Мне кажется, что высшего чувства, которое Господь послал мне испытать, не пережил никто в мире живущий.
Это было наваждением, маревом, это было страшным грехом, так как не отболели ещё рубцы от страшных утрат, но оно так увлекло меня в свой круговорот, что я забыл даже о том, а живу ли я на этом свете или мне это грезится в той далёкой и вечной жизни…
***
Я внимательно изучал это, поразившее меня сразу, лицо. Сказать, что она была красавицей неотразимой – нельзя. Вроде, ничего такого особенного, из ряда вон выходящего.
Собранные в высокий хвост белые волосы (но белые – это я говорю по инерции, так говорят все. Они не были белыми, а чуть-чуть золотистыми, ясными, светящимися насквозь).
Нос с горбинкой.
Но больше всего кинулись в сознание три детали: выражение её глаз – в них стояла какая-то нечеловеческая грусть и усталость. Усталость страшная. Она говорила со мной, а глаза, существуя отдельно от её лица, отдыхали; во-вторых – кисти её рук. Необыкновенные, с длинными сухими пальцами, украшенные лишь одним-двумя, не помню уже, колечками; и совершеннейшая открытость. Настороженности не было и в помине. Она сама напросилась на разговор и пригласила меня к обеду.
Не отказалась от глотка коньяку, который я предложил, но никакого жеманства, чопорности, сигнала о том, что я не прочь к дорожному роману, ухаживай – она не подала.