Крымские тетради
Шрифт:
Все вокруг изрыто воронками, сам вокзал превращен в груду камня.
Истошно воя сиренами, к станции подскочили санитарные машины. Поглядывая на небо, санитары извлекали из развалин раненых и трупы.
По щербатым, с вывернутыми камнями платформам в паническом ужасе бегало железнодорожное начальство.
Волна за волной шли к станции автомашины. На развороченной, пахнущей дымом и гарью земле появились немецкие и румынские саперы. Под крик офицеров начались срочные восстановительные работы. До вечера противник расшвыривал с
По путям прошел первый маневровый паровоз. Немцы с бешеной торопливостью приводили в порядок разрушенное.
Вторая ночь на крыше проходила в тревоге. Фронт дал приказ: дожидаться следующего вечера.
Перед самым рассветом Тома снова ушел в разведку.
Целый день стучали кирки, шипели электросварочные аппараты. Откуда-то подвезли огромный подъемный кран и подняли лежащий поперек рельсов паровозик.
Прошел день, но Тома не возвращался. Стали беспокоиться.
– Пойду поищу, - сказала Дуся.
– Только будь осторожна, - Иван задержал руку.
– Может, сам придет?
– Иван, ты понимаешь: и его надо найти, и узнать, как это все они устроили. Там, - она кивнула на радиста, - там ждут.
Иван понимал, что надо непременно кому-то посмотреть на все собственными глазами.
– Иди, Дуся.
И она ушла. Проходило время. Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, сказал как-то: "Эх, напрасно отпустил. Ведь знал: беда может случиться".
В темноте раздались шаги...
– Дуся?
– Тома пришел.
– Что? Где был? А Дусю, Дусю видел?
– Ой, Ивани... Зачем пустил? Сольдат один, сольдат два, много...
Оказалось, что Тому задержал патруль, привел его в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от подразделения отбился? Румынские стражники отпустили, приказали скорее к своим добираться и не болтаться по путям.
Время шло, уже передали радиограмму: Тома все точно разведал. Немцы уже гнали сюда новые эшелоны. Два стоят за бывшей водокачкой.
Дуся не возвращалась.
Фронт дал приказ: покинуть крышу, уйти в лес.
Молча стоял Иван Иванович.
– Надо же идти, - торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный пункт. Его трясло, он еще раз к Ивану Ивановичу: - Что, всех погубить хочешь...
– Да заткнись ты!
– крикнул сгоряча Иван Иванович, Тома спокойно потянул его за руку:
– Ивани... Македонский ждет...
Суполкин медленно стал спускаться с чердака.
– Эх, Дуся, Дуся...
А в два часа тридцать минут самолеты снова бомбили станцию.
14
Севастополь пал.
Тихо на западе. Мы каким-то новым, тревожным взглядом смотрим на маленький радиоприемничек, который приносил нам до этого обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову, бои у Цимлянской переправы. Фашистские войска устремились на юг, на юг... Где же их остановят?
Я,
Трое суток без сна, потерян счет часам... От предельного напряжения со мной случилось невероятное: я заснул у телефонного аппарата, прижав к щеке трубку. В телефонной трубке клокотал голос генерала, которому я был нужен. Мой заместитель не мог отнять из моей руки трубку и вынужден был разжимать пальцы кончиком штыка. Я ничего не слышал - сон оказался сильнее боли.
И все-таки под Балатоном было легче, чем в июльские дни после падения Севастополя.
Мое сердце такого удара не выдержало, и я слег. Главный врач крымского леса - Полина Васильевна Михайленко - чуть ли не силой заставила сдать отряды и уложила в санитарную землянку.
Триста партизан - остатки бывшего Четвертого и Пятого районов перешли в полное подчинение Георгия Леонидовича Северского.
Теперь под его началом восемьсот лесных солдат... Переформированные отряды раскинулись у истока полуиссохшей речушки Пескура.
Я у Македонского. Он внимателен, тактичен и внешне ничуть не изменился: могуч, мускулист, у него ровный и спокойный голос; он вроде никем и не командует, но жизнь в отряде как чувство единого ритма в сыгранном оркестре. Дирижер только бровью поведет - и вступает с математической точностью нужный инструмент.
Конечно, Михаил Андреевич подавлен, как и все. Увидел его как-то одиноко сидящим на бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, а теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось: вот-вот снова заговорит фронт, и Михаил Андреевич крикнет на весь лес: жив Севастополь!
Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе - тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.
И сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в город двести пятьдесят дней, под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию. Бывают победы страшнее иного поражения.
Одна треть манштейновской армии превратилась в похоронную команду. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских взлетных полях.
А что же дальше? Как с нами?
Мы понимали: немецкие дивизии в Крыму не задержатся, уйдут на другие фронты; может, начнут форсировать Керченский пролив и рваться на Тамань. Но мы не знали, как скоро они уйдут отсюда. Сразу же или только после того, как тотально - от края и до края - прочешут крымские леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в Крыму?