Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
На следующее утро его, перепачканного нечистотами, вытащили из Трены, которая текла рядом с садом бургомистра.
Голова Дитриха давно свесилась на грудь, он храпел. Сигара, торчавшая в уголке рта, погасла, успев, правда, прожечь на рубашке дыру.
Фреезе говорил неестественным монотонным голосом экскурсовода. А когда кончил, совсем по-другому воскликнул:
— Твое здоровье, Куфальт… Нам туда еще рановато!
— Зачем вы мне все это рассказываете? — раздраженно спросил Куфальт. Он проклинал себя за то, что зашел сюда, за то, что не смог
— Это, — ответил тот, — странички летописи нашего города, над которой я работаю вот уже сорок лет. Ее мы озаглавим «Жертвы Трены».
— Но меня вы в ней не найдете, мерзавец, вот вы кто, — с неожиданной злостью крикнул Куфальт. — Вы думаете, я не понял, куда вы гнете? Только я этого не сделаю, и уж тем более не сделаю, чтобы вас порадовать, даже если вы будете лить грязь на мою невесту.
Сам испугавшись своих слов, он замолчал. И Фреезе зря приложил палец к губам, намекая на Дитриха. Ибо неожиданно перед мысленным взором Куфальта предстал великолепный дом бургомистра с большими окнами и липами вокруг, мимо которого он часто спешил. Ему почудилось, будто он видит выбитые стекла, осколки которых звездочками летели в траву, темную столовую, освещенную единственной свечой, и длинную узкую руку в набухших синих венах и желтых старческих пятнышках, поднимающую подсвечник с горящей свечой. Из темноты стены, улыбаясь, проступает лицо молодой красавицы, ее лебединая белая шея, ослепительные плечи, и вот, вот…
— Вы видите?.. — кричит Фреезе. — Видите?..
И рядом другое лицо. «Пойдем, пойдем со мной, один раз, только раз», — просят, умоляют эти губы.
Все рухнуло, пропало, пошло прахом. Все зря. Растаяло, исчезло, кануло…
Нет больше руки, держащей подсвечник, вокруг кромешная тьма, но постепенно тьма рассеивается…
— Вздремнули? — спрашивает Фреезе. — Вы кричали во сне. А вот он крепко заснул.
И он показывает на Дитриха.
— Я пойду, — произносит Куфальт, шатаясь от усталости.
— Подожди, я с тобой, — отвечает Фреезе. — Так ты никогда до дома не дойдешь.
Он с сомнением глянул на сонного Дитриха.
— Скажу Минне, пусть уложит его с собой в постель, — пробормотал он.
Вдруг он ухмыльнулся.
— Подожди секунду, Куфальт, сейчас увидишь, что я сделаю.
Куфальт хотел уйти. Он ухватился за спинку стула. Нащупав другой рукой соседний столик, не дотянулся до него, попробовал еще раз.
И тут появился Фреезе с куском картона в руке, в который была продета веревка. Он с хитрецой, ободряюще подмигнул Куфальту, словно предвкушая веселую шутку, и подошел к Дитриху.
Посадил его прямо.
— Сиди как положено, пьяная свинья, — крикнул он. — Прямо сиди!
Дитрих открыл глаза, и тут же они у него снова закрылись, он промычал что-то и снова заснул. А Фреезе уже повесил на шею ему табличку.
— Вот, читать ты еще не разучился?
Печатными буквами углем на ней намалевано было слово «Соблазнитель»…
Сначала все почернело в глазах у Куфальта, потом поплыли красные круги. Ему показалось, будто его рука сама схватила пивную кружку и размахнулась ею… он еще отчетливо слышал, как взвизгнула
А потом раздалось: «Буль, буль, буль, буль!»
Рука об руку с Фреезе он стоял на берегу Трены, в сером тумане брезжило утро, у сваи фабричного двора булькала серая маслянистая вода, он слышал, как Фреезе сказал:
— Трена берет свое начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга, в нее сливают сточные воды тридцать кожевенных фабрик и дубильных цехов нашего родного города. Она известна как рассадник возбудителя сибирской язвы… Трена…
Но когда после обеда он проснулся, от всего этого у него осталось только смутное, призрачное воспоминание.
Ему все приснилось, наверняка ему все только приснилось, но все равно Новый год начался таким нехорошим сном.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Крах
Прошел декабрь с приятным легким морозцем, на его место заступил январь с дождями и слякотной погодой. Вздыхая, Куфальт достал из шкафа вместо красивого черного пальто желтый, похожий на мешок, прорезиненный плащ.
Декабрь был самым удачным месяцем в жизни Куфальта. Январь начался с полосы чудовищных неудач. До распродаж было еще далеко, начинались они двадцать первого января, и никто не хотел подписываться на газету.
Куфальт стоял и говорил, и уговаривал, если ему вообще давали говорить. Его слушали, а затем отвечали, он-де знает, как сейчас, после праздника, туго с деньгами, или же говорили прямо, без обиняков, что «Друг» все-таки лучше «Вестника». «Вестник» не публикует даже четверти семейных объявлений «Друга», а уж по крайней мере их нужно читать.
В отдельные дни было по шесть, семь и даже десять — двенадцать неудач подряд, а с неудачами пришло и уныние. И тогда Куфальт битых десять минут стоял у двенадцатиквартирного дома, не решаясь зайти, ходил взад-вперед по улице, мокнул под мелким дождем. Самое разумное идти домой, сесть у теплой печки и вздремнуть…
Но блокнот с квитанциями был пуст, а господин Крафт в четыре ожидал от него шесть новых подписчиков, у него была подленькая манера говорить:
— Так, сегодня только два? Сегодня только два, только два!
При этом он шелестел бумагами.
— Кстати, тридцать семь ваших новых декабрьских подписчиков отказались продлить подписку на «Вестник». Вообще в подписке мало толку…
— Разве это моя вина? — раздраженно спрашивал Куфальт.
— А кто говорит о вине! — равнодушно отвечал Крафт, продолжая шелестеть бумагами. — Вы нервничаете, Куфальт.
Но хотя и осталось невыясненным, что, собственно говоря, действительно произошло в новогоднюю ночь, тем не менее Фреезе был сама приветливость. Да, он стал еще приветливее.
— Вам холодно? — осведомлялся он. — Тогда станьте рядом с моим верным слугой Фридолином, сегодня я ему как следует наподдал! Кстати, у меня есть работенка для вас.
Он рылся в бумагах.
— Тут у меня киношная реклама. Эту дрянь я не смотрел. Вычеркните двадцать строчек и всю ерунду. Вот вам полтинник.