Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Оно вписывалось сюда, в эту по-мещански уютную комнату, в это пристойное поведение до свадьбы. Оно вписывалось в этот кусок его жизни — преступление, суд, тюрьма вычеркивались из биографии, — он снова начинал там, где кончалась нормальная жизнь.
Стихи, да, стихи, но не только они. Иногда они сидели вместе и напевали песню, напевали тихо, чтобы родители не слышали в спальне:
«О просторы, о горы…» «ЭннхенИ их лица светлели, ее маленькая ножка в открытой туфельке торопливо отбивала такт, на окнах мирно колыхались белые занавески, а он говорил:
— Теперь дай-ка попробую сам… — и он пел «Беатус илле гомо…» или «Гаудеамус игитур…».
Вернулись годы, проведенные в гимназии, а она во все глаза смотрела на него.
Подошло Рождество, и жених с невестой, как положено, стояли со свечами в руках под елкой, и маленький Вилли играл у их ног игрушечным паровозом, старый Хардер подарил зятю кошелек из телячьей кожи с блестящей монеткой, на которую он три раза плюнул: «Чтобы деньжата у вас не переводились», а фрау Хардер подарила ему кашне.
Хильда не подарила ничего, она лукаво улыбалась, щеки ее рдели, она была очень счастлива, и все выглядело на удивление мирно и складно: и посыпанный сахарной пудрой рождественский пирог, и тушенный в пиве карп, будто на свете не было ни опасностей, ни преступлений, ни нужды, ни тюрем, ни наказаний.
И неудивительно, что в эту счастливую пору Куфальт почти не думал о Малютке Эмиле Бруне, честно говоря, он даже избегал его.
Он больше не заглядывал к нему, а когда Брун приходил к Куфальту, того либо не было дома, либо он очень торопился, переодевался и снова исчезал.
Но как-то перед самым Рождеством Брун, сидя в большом обитом плюшем кресле, наблюдал за подобным переодеванием.
Он выглядел меньше ростом и полнее обычного и был чем-то сильно озабочен. «Он из той породы людей, что с горя толстеют», — неожиданно решил Куфальт.
— Правда, что ты гуляешь с Хильдой Хардер?
— Да, Эмиль.
— И ты с ней обручился как положено?
— Да, Эмиль.
— Для блезиру или всерьез?
— Всерьез, Эмиль.
— А малыш?
— Симпатичный малыш, Эмиль, он мне страшно нравится.
— Они знают о тебе?
— Нет, Эмиль.
— Ты им расскажешь?
— Пока не буду, Эмиль.
— Мне ты как-то заливал, что нужно об этом сразу сказать.
— Никогда не знаешь, как получится.
— Значит, все-таки для блезиру!
— Нет, на полном серьезе.
— Почему же ты им тогда не расскажешь?
— Как-нибудь расскажу.
— Когда?
— Скоро.
Куфальт очень тщательно бреется, может быть,
— Ты все еще работаешь на фабрике, Эмиль?
— Что?.. — вздрагивая, переспрашивает Брун.
Куфальт смеется.
— О чем ты сейчас думал, Эмиль? Я спросил, работаешь ли ты на фабрике.
— Да, — односложно отвечает Брун и снова погружается в свои мысли. Затем он спрашивает:
— Вилли, а если кто-нибудь расскажет Хардерам, что ты сидел?
— Кто же им расскажет?
— Ну, кто-нибудь, например, вахмистр.
— Да ведь охранники не имеют права ничего рассказывать. Ведь это служебная тайна.
— Или какой-нибудь вор.
— А зачем вору рассказывать? Он ведь ничего не выиграет от этого.
— Может, старый Хардер даст ему на выпивку за то, что он его предостерег?
Куфальт напряженно думает, выпячивает нижнюю губу, разглядывает себя в зеркальце, пробует, гладко ли выбрит подбородок, и думает, думает.
Он долго не отвечает Эмилю Бруну. А когда снова заговаривает, вместо ответа сам спрашивает:
— Ты ходил к старику, Эмиль?
— Да, — сказал Эмиль.
— Ну и?
— Ерунда.
— Почему ерунда? Да или нет?
— Очень дорого.
— Он сказал, да?
— Я ему сказал, что скопил пятьсот марок и хочу их внести.
— А он что сказал?
— Сказал, что попробует.
— Значит, все в порядке.
— Да нет.
— То есть как это не в порядке?
— Потому что нет у меня пятисот марок.
— А сколько ты отложил?
— Нисколько не отложил.
— Зачем же ты тогда говорил, что у тебя они есть?
— Потому что думаю, что они будут, Вилли.
Куфальт медленно надевает пальто, затем смотрит на себя в зеркало, расправляет сзади пиджак, берет шляпу.
— Ну я пошел, Эмиль.
— Я провожу тебя немного, Вилли.
— Хорошо, Эмиль.
Вот они идут, говорят обиняками. Брун очень хочет сказать все, но не знает, с чего начать. А Куфальт ведет себя странно. Ведь знает тюремный закон: пополам или заложу. Знает, что это нормальная сделка.
А Куфальт зол и очень расстроен. Разве он не любил по-настоящему Малютку Бруна? Да, кажется, он его действительно любил и никогда-никогда бы не подумал…
— Знаешь, Вилли, — пытается объяснить Брун, — я уйду с фабрики, этого никому не выдержать, понимаешь?
— Да, да, — произносит Куфальт.
— Иначе что-то случится.
— Да, да, — повторяет Куфальт, погруженный в собственные мысли, — ты наверняка не так поговорил с директором.
— Ты ведь и сам можешь поговорить с ним, Вилли!
— Нет, нет, — со значением произносит Куфальт. — Знаешь, в такие дела я больше соваться не буду, понимаешь, Эмиль?
Он останавливается.