Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Но странно: этот Яух обронил всего несколько слов — «без опечаток», «не забивать» и «чтобы „С“ не выскакивало». И каждое слово превратилось в препятствие.
И препятствий было не два и не три, все становилось препятствием.
К примеру: надо сделать четыре копии. А ведь как легко просчитаться! Правильно ли вложена копирка? Раз подлинники, значит, нельзя запачкать, а у него большой палец в черной краске от копирки, скорей к умывальнику, три минуты потеряно. За работу!
«Свидетельство об окончании ученичества. Эльмсхорн, 1-го октября 1925 года.
Господин
И так далее и тому подобное.
— Ну как, господин Куфальт, скоро закончите?
— Да-да, скоро.
— Что-то не похоже. Лучше сразу скажите, если чувствуете, что не справитесь. Ведь вы не справитесь?
— Отчего же, справлюсь.
— Ну что ж, поглядим-увидим. Только учтите — при четырех копиях надо гораздо сильнее ударять по клавишам. Дайте-ка взглянуть… Ну, конечно, так я и знал: текст слепой, нечеткий. Все переделать!
Когда Куфальт заправляет в машинку чистую бумагу, Маак шепчет:
— Спокойно! Только не заводись! Он тебя нарочно запугивает.
Куфальт отвечает ему робкой и благодарной улыбкой и начинает все сначала: «Свидетельство об окончании…» Разве пишется «Свидетельство», а не «сведетельство»? А, плевать, раз здесь так написано, значит, так и правильно. О господи, надо «Пукерайт», а я «Пакерайт»! Что делать? Забить? Нельзя! Стереть резинкой? Придется стирать пять раз. Начать сначала? Опять сначала? Зато на этот раз все будет правильно!
Маак больше не смотрит в его сторону. Яух ушел в свою комнату, никто на него не глядит. Или, может, краем глаза все же поглядывают?
На этот раз все идет гладко до третьей строчки, но тут из строки выскакивает заглавное «Г» (правда, не «С»), что рубит его под корень. Заново вкладывая копирку между листами бумаги, он косится в сторону Маака, но Маак ничего не видит, строчит как одержимый.
Куфальт опять берет себя в руки, и все идет как по маслу, строчка за строчкой, без опечаток, без помарок. Первая страница вот-вот будет готова… И вдруг его пронзает предчувствие. Так и есть! Он вложил копирку обратной стороной, на четырех страницах получилась зеркалка, пятая — пустая!
Он сидит, безвольно опустив руки, какой смысл бороться с дьяволом, который сидит в нем самом и ему же вредит. Пять лет его выращивали и сделали Куфальта ни на что не годным. «Иди туда», говорили ему, «сделай то-то», приказывали, и теперь, на воле, пружинка внутри ослабла и не срабатывает… Какой смысл!
Через трое суток после той ночи, дождавшись, когда хлопнет входная дверь, он выбежал в коридор и, задыхаясь от счастья, выпалил:
— Радость моя, я так по тебе соскучился! — и обнял ее за шею.
— Что вы себе позволяете?! — холодно спросила она, отстраняясь, и удалилась в кухню к матери…
Какой смысл…
— Куфальт, давай сюда по-быстрому, — шепчет Маак. — Я за тебя сделаю! Скорее! Осторожно, чтобы никто не засек, они тут все стукачи, одна шайка-лейка! Спасибо! А ты берись за адреса.
Как затрещала,
Не открылась ли проклятая дверь? Еще одиннадцать минут, Маак кончает уже третий аттестат, нет, дверь не открылась, осталось не больше полстраницы…
— Ну, Куфальт, сдавайте работу! — И тоном глубочайшего изумления: — Как? Почему вместо вас печатает господин Маак? Кому я поручил эту работу — ему или вам?
— Я… Я его попросил, — лепечет Куфальт, запинаясь на каждом слове. — Я так нервничал… Несколько раз ошибся…
— Та-а-а-к! — с видимым удовольствием констатирует Яух. — Так. А почему не обратились ко мне? Кто заведует бюро — я или вы? Во всяком случае, я доложу об этом происшествии господину пастору Марцетусу. Жульничества я не потерплю! Хотели меня провести… Давайте сюда работу, господин Маак!
«Надо работать и работать, ни на что не отвлекаясь, больше пятнадцати марок в неделю все равно не выгонишь, а в эту, может, всего двенадцать получится, но сегодня только еще вторник, а Марцетус является в „Престо“ вершить суд и расправу по пятницам. Не сидеть же без дела столько времени, так что придется браться за адреса… Мучительница!»
— Не бери в голову, Куфальт! С этим попом я сам поговорю. А если нас в самом деле выставят, у меня есть шикарная идея! Нет, вовсе не то, что ты думаешь, ничего общего. Дело вполне реальное. Ну, ладно, там видно будет…
— И вообще, господин пастор, — говорит Маак седовласому доктору honoris causa, — я придерживаюсь того мнения, что запугиванием немногого добьешься. Вот, к примеру, мой друг Куфальт…
— Минуточку, — перебивает его пастор Марцетус, останавливая Маака еще и жестом белой пухлой руки. — Минуточку! Вы прекрасно знаете, господа, что я не одобряю дружеских отношений между бывшими заключенными. Вам обоим именно потому и разрешили жить в городе, чтобы вы могли приобрести круг знакомств среди приличных людей и получить доступ в нормальное общество, живущее в ладу с законами. А вы говорите: «Мой друг Куфальт!» — Он бросает на них строгий взгляд. — И вообще, как вам, вероятно, известно, разговоры среди работающих в машинописных бюро строжайше запрещены. Откуда же вы знаете друг друга?
И испытующе глядит на них, словно ожидая ответа. Но они молчат.
— Вы говорите «запугивание»! — рокочет пастор. — Да я знаю господина Яуха уже десять лет и всегда считал его человеком доброжелательным, преданным делу и исключительно добросовестным. Но может быть, именно потому вы и говорите о «запугивании», что он и от вас требует добросовестного отношения к делу?
— Но… — только и успевает ввернуть Маак.
— Минуточку! Когда господин Куфальт прибыл к нам, его отнюдь нельзя было назвать хорошим работником. И тем не менее, он зарабатывал у нас — я специально проверил — восемнадцать — двадцать, а один-два раза даже двадцать две марки в неделю. Но с некоторого времени его работоспособность резко упала. Как мне сообщил господин Яух, за эту неделю он не заработает и десяти. Итак, господин Куфальт…