Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
И в тот же миг комнату заполняет громкий, дробный перестук машинок, звенят звоночки, дребезжат каретки, конверт летит за конвертом, дело пошло!
Куфальт складывает листочки, один за другим, один за другим, как заведенный. «Фирма „Эмиль Гнуцман, наследник Штилинга“, оптовая торговля тканями. Товар только наилучшего качества!» — только и успевает он прочесть заголовок проспекта.
«Найдется ли когда-нибудь время почитать, что там написано? Монте фальцует довольно ловко, во всяком случае, не хуже меня, нужно только втянуться и набить руку. А здорово я это провернул,
Нагнувшись к его уху, Монте шепчет:
— И чего он из себя строит, этот Маак? Из-за такого дерьма, как эта работа, такую речугу толкнул!
— Маак! — зовет Куфальт громко, чтобы все слышали. — Монте не терпится внести в общую кассу десять пфеннигов. За разговоры…
Монте открыл рот, чтобы возразить, но Енш тут же его одернул:
— Заткнись, падла!
На что Маак спокойно заметил:
— Енш, и с тебя десять!
Общий смех. И снова пошло-поехало. Первые сотни конвертов готовы. Куфальт берет их со столов, записывает, сколько кто сделал (работают они сдельно), начинает раскладывать проспекты по конвертам. Сперва в углу комнаты лежит небольшая кучка, но ока на глазах растет и вверх, и вширь…
— Без десяти двенадцать, — объявляет Маак. — Перекур!
И опять стук машинок, складывание листочков, стук машинок, всовывание листочков в конверты. А небо за окном такое голубое. И солнце сияет вовсю… Комната их — под самой крышей, воздух в ней накаляется с каждым часом. Маак молча встает и распахивает окно, потом Дойчман так же молча открывает дверь. Енш первый снимает пиджак, за ним и все остальные. Енш первый отстегивает воротничок и отбрасывает галстук, за ним и все остальные. Енш первый снимает рубашку и работает голый до пояса — общий хохот. Потом и все снимают рубашки.
И опять стук машинок. Складывание листочков. Стук машинок. Всовывание в конверты.
— Двадцать минут второго, — объявляет Маак. — Полчаса обеденный перерыв! Можно разговаривать.
Все возбуждены, наперебой считают, сколько уже сделано и сколько придется вкалывать, чтобы за сегодня сделать десять тысяч.
— Наверно, придется сидеть до двенадцати, — говорит Маак, озабоченно хмурясь.
— Еще чего! — отмахивается Енш. — Нужно только втянуться. К одиннадцати наверняка кончим.
— Ну и видок у нас! — смеется Дойчман. — Вот бы Яух поглядел на голеньких!
— Это все — для пользы дела!
— А ты молчи, херувим! — орет Фассе.
— Не смейте так меня называть! — визжит Монте.
— За работу! — перекрывает шум зычный голос Маака. — Прекратить разговоры!
В двадцать минут десятого Куфальт торжественно объявляет:
— Десять тысяч конвертов готовы, господа, первые десять тысяч!
— Ура!
— Ай да мы!
И сквозь общий шум пронзительный голос Монте:
— А с Куфальта десять пфеннигов!
— Ладно, ладно, заплачу! — примирительно кивает Куфальт и, сгибая и разгибая онемевшие от работы пальцы, говорит: — Ребята, до чего же я счастлив!
— Завтра утром в восемь! — кричит Маак.
— Полный порядок! — орет в ответ Загер.
— До
— Вот здорово!
— Уж не становитесь ли вы ветрогоном, господин Куфальт? — спрашивает Лиза, когда он, возвратившись домой в десять часов вечера, натыкается на нее в темной прихожей. Лица ее он не видит, скорее угадывает, зато явственно слышит насмешку в ее голосе.
— Да, — бросает он коротко и идет в свою комнату.
— Неужели вы все еще на меня сердитесь? — смеется она и идет вслед за ним.
Войдя, он щелкает выключателем, кладет портфель на стул и снимает пиджак.
— Я устал, фройляйн Бен, — говорит он. — И хочу сразу же лечь спать.
Она по-прежнему стоит в дверях. Бросив в ее сторону беглый взгляд, он видит, что она уже была в постели, когда он пришел: на ней только веселенький, белый с желтым купальный халатик, из-под которого выглядывают голые ноги в голубых туфельках.
— Странный вы народ мужчины, — говорит она. — Думаете, стоит вам разок переспать с женщиной, и вы уже навсегда приобрели на нее права!
Куфальта бросает в жар. Он вновь чувствует, как на него накатывает исходящая от нее горячая волна. Но он не хочет поддаваться. Как сказал Маак, — весь этот месяц никаких девочек. Этот месяц — наш испытательный срок. А она, как нарочно, явилась сегодня, в первый же день этого месяца… У, мучительница!
— Ничего я не думаю, — раздраженно бросает он. — Просто я устал, целый день вкалывал и хочу спать. Один! — Он спохватывается, хочет прикусить язык, но горячая волна вновь накатывает, и он смотрит ей прямо в глаза. — Кроме того, вы переспали не со мной, а с Беербоомом.
— Раздевайтесь себе спокойно, — говорит она как ни в чем не бывало. — Не станете же вы меня стесняться?!
— Не буду, — говорит он и садится на стул у окна спиной к ней.
Тишина. Ничего не происходит,
А за окном рельсы блестят в свете фонарей, мигают огоньки — то красные, то зеленые, щиток на светофоре с легким стуком перемещается по стеклу, мимо проносится скорый поезд, мелькая освещенными окнами и громыхая буферами на стыках. Да, на дворе ночь, теплая летняя ночь. И деревья, что смутно угадываются внизу, растут так быстро, что кора лопается, все тянется вверх, заливается соком, переполняется жизненной силой, словно нет на свете ни холода, ни увядания, ни смерти. Как это в песне поется: «Эта ночь — ночь любви…»
Нет, нет и нет! Она злая, она мучительница. Сегодня одно, завтра другое. Такую не удержать…
Вот что-то тихо прошелестело за спиной, наверное, она все же вошла в комнату — кажется, дверной замок тихонько щелкнул? Может. она уже стоит за его стулом, может, уже протягивает руку, чтобы запрокинуть его голову для поцелуя, может, она уже готова упасть в его объятья… Что же она медлит?
Эта ночь с грохочущими внизу поездами оглушает его мертвой тишиной! Кажется, все замерло, затаив дыхание в напряженном ожидании — чего? Новой жизни? Бедное, слабое, мятущееся сердце… Зачем в ту ночь она оказалась в Хаммер-парке, зачем сидела на одной с ним скамье, но с другим?