Кто на свете всех темнее
Шрифт:
– Завтра аванс, сходим в магазин за шмотками?
– Сходим, почему нет.
В том бывшем бункере можно найти брендовые вещи – главное, знать, что ищешь. Мой гардероб может увеличиться, и это отлично.
– Людмила хвалила тебя вчера, я сама слышала. Они с Пашковским стояли на крыльце, и она ему говорит: фасовщицы отлично работают, особенно новенькая – просто как автомат, быстро и точно. – Валька хочет поговорить, но, видит бог, все эти складские сплетни выше моего терпения. – Ты видала, Гоша теперь к нам вообще не заходит, Людмила ему пистон вставила, чтоб не воображал о себе слишком много, а ему если ни над кем не куражиться, то интереса нет.
– Да плевать.
– Светк, как это у тебя получается – не париться из-за… ну, вообще из-за всего?
Да потому, что это бред – и Гоша с его вечно недовольной миной, и складские интриги, и убийство
– Валь, в Средние века была такая казнь – колесование. Виновного распинали на колесе, и палач ломиком перебивал ему кости, тщательно следя за тем, чтоб клиент не скопытился раньше времени и граждане всласть натешились его криками. На такие зрелища даже места покупались.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – Валька испуганно смотрит на меня. – Это ужасно…
– Я к тому тебе это рассказываю, чтоб ты понимала, почему я не парюсь насчет остального. На свете происходило и происходит столько жестокости, что портить себе нервы из-за какого-то банального убийства я смысла не вижу. Просто представь уровень страданий этого несчастного чувака, распятого на колесе, и ты поймешь, что мы живем в век повальной невинности. По крайней мере, цивилизация, созданная белыми людьми, подобное осуждает. Это тебе не шариат, который сулит отрезание носа непокорной жене, которой двенадцать лет. И не Африка, где негры соревнуются, кто из них самый жестокий сукин сын. Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?
– Наверное, да… Всегда есть кто-то, кому хуже.
– Именно. – Я растягиваюсь на диване, всем своим видом давая Вальке понять, что аудиенция закончена. – Всегда был и есть некто, по отношению к кому была применена ужасная, с нашей точки зрения, жестокость, и даже вот в эту самую минуту какого-то бедолагу сжигают, надев на него покрышки и облив бензином – распространенная казнь у латиноамериканских наркокартелей. Вот в эту самую минуту он горит, думая лишь о том, что смерть отчего-то все не идет. И ты ничего не можешь сделать, ничем не можешь помочь – и по сравнению с ним тебе очешуенно. Давай спать, Валь, завтра на работу.
Валька вздохнула и поплелась на кухню. Она так и не избавилась от привычки перекусывать перед сном, но это уже именно привычка, а не потребность, и она постепенно сойдет на нет, если занять ее чем-то и отвлечь от желудка. Конечно, мне все равно, что с ней будет, – но если я поселилась здесь, нужно поддерживать порядок во всем, а это значит, что Вальке придется отвыкать жрать что попало, тем более на ночь, желудок тоже порядок любит.
Дом вздрогнул, посуда привычно зазвенела – за окном мелькают освещенные окна пассажирских вагонов. Люди находятся буквально между небом и землей, потому что дорога вне пространства, и люди, сидящие в поезде, словно вне законов общества и физики. Они знакомятся, что-то друг другу рассказывают, вместе пьют чай – а потом снова возвращаются на свои места в игре, но встретились они не случайно.
На свете вообще нет ничего случайного.
Вот я тоже не случайно родилась в семье, где папаша оказался психопатом, а мать – глупой коровой. Видимо, я должна чему-то научиться, и если это выживание, то я этому уже научилась, но кажется мне, что не все так просто с моей задачей в этой игре. И если я пойму, что еще должна извлечь из всей этой суеты, то в следующей жизни, возможно, мне удастся родиться котом.
Кошкой не хочу, у кошек, я думаю, возня с котятами отбивает все удовольствие от жизни.
Я всегда знала, что хорошая жизнь для меня закончится – просто не предполагала, что мать продаст нашу старую квартиру. Жалеть там не о чем, конечно, – а все ж время, которое я провела фактически на улице, не способствует моему человеколюбию.
Это реально оказалось страшно.
Сначала я сняла квартиру – не слишком шикарную, у меня с собой было не очень много денег, но я продала смартфон и одно кольцо, купила кое-какие вещи и простенький телефон и несколько дней жила на съемной квартире, изнывая от скуки: телевизор я смотреть не привыкла, Интернета не было, а на звонки я не отвечала. Мой новый кнопочный телефон голосил не умолкая, но я реально не хотела ни с кем контактировать. Квартирка была маленькая, грязная, и я развлекалась тем, что отмывала ее. В шкафу оказались чьи-то старые вещи, судя по фасонам, их купили в семидесятых
Это было глупо, ведь возможно, что меня искали потенциальные клиенты, но я была в ярости.
А через три дня в квартиру позвонили, и в глазке я увидела двух крепких парней, одного из них я узнала, он работал на Бурковского. Не иначе, вычислили меня по сигналу сотового. Они еще немного позвонили, потоптались под дверью, о чем-то тихо переговариваясь, а потом ушли, но я знала, что они вернутся и нужно сваливать.
Конечно же, они обретались недалеко от дома – ждали.
Но я-то не пальцем деланна, в шкафу среди шмоток нашла жутковатой расцветки платье родом из семидесятых, но не настолько жуткое, чтобы привлечь ненужное внимание. Напялила его, на голову повязала косынку – и спокойно вышла из подъезда, не удостоившись даже взгляда. Это я к тому, что одежда – неотъемлемый атрибут личности, и так всегда было, с самых давних времен одежда служила для определения статуса человека. Вот даже если взять римлян, уж они были большие мастера одеждой обозначать статус. У них, например, граждане, желающие занять государственный пост, носили белоснежные тоги – их так и звали белоснежными, по-латыни – кандидат. Белоснежный на латыни – кандидат, ясно? То есть тот, кто желает занять пост, – это кандидат, потому что он в белоснежной тоге, чтобы все понимали: помыслы его чисты. Хотя на самом деле – какая там чистота помыслов, учитывая нравы Рима… Но это лишь на взгляд современного человека, а им оно было вполне нормально. За одеждой по сей день можно вполне удачно спрятаться: внешняя атрибутика отсекает тебя от мира, никто не думает, что ты за человек, все видят лишь твой статус.
И не пользоваться этим глупо.
Вот в Китае, к примеру, желтое мог носить лишь император, а китайские императоры были теми еще сукиными детьми, но желтый цвет прятал их мерзкую сущность и придавал некий флер божественности даже тогда, когда эти гады ходили в сортир. Хотя с сортиром я, возможно, перегнула палку, но не думаю, что намного.
Лично мне желтый цвет вообще не идет, но я бы потроллила императоров.
А во Франции времен Короля-Солнце буржуа, даже самые богатые, могли носить лишь серые и черные цвета, и никаких кружев, кроме скромного воротника, и их кареты могли быть только черными. Думаю, это было им ужасно обидно – а делать нечего, одно дело аристократы, и совсем другое – простолюдины, даже если у них есть деньги. При этом аристократы часто были нищими, и украшенные кареты, богатые наряды и значительные цацки частенько были им не по карману, а носить все это им полагалось, и они из сил выбивались, влезали в долги, чтобы одеваться сообразно своему статусу. А у мещан частенько денежки водились, и они могли себе позволить и карету побогаче, и кружева какие угодно – а вот нельзя им было все это великолепие, каждый сверчок знай свой шесток! В общем, за века своего существования человечество набило руку в том, чтоб через шмотки унизить или возвысить, и пословица «встречают по одежке» не на ровном месте родилась.
И если вы думаете, что это в прошлом, то вы ошибаетесь.
Я тогда просто вышла из подъезда, одетая в нелепое платье, с рюкзаком, который засунула в мусорный пакет, и на меня никто не обратил внимания, потому что на мне, в принципе, не могло быть такого платья. Я и рассчитывала именно на такую реакцию, а потому спокойно пошла вдоль дома, свернула за угол – и была такова. Денег на новую съемную квартиру у меня не было, но я еще не поняла до конца, в какое дерьмо угодила.
Первую ночь я провела в парке на скамейке – у меня оказалось катастрофически мало денег, а карточка, наличка и цацки остались в доме Бурковского и матери, как и документы. Я не придумала, как их оттуда извлечь, не попадаясь на глаза никому из заинтересованных лиц. На мне были серьги, цепочка с подвеской и три кольца, но продавать их я не хотела: я собиралась как-то жить дальше, мне нужно было встречаться с клиентами, и украшения были неотъемлемой частью того, что называется общее впечатление. Слухи о моей ссоре с семьей уже поползли, но я должна была показать, что в порядке – а для этого мне нужны были мои украшения. Чтобы работать с теми людьми, которые меня нанимали, я должна была выглядеть как обычно.