Кто на свете всех темнее
Шрифт:
Я не из тех, кто чуть что – бежит за подмогой.
Мы с Оксанкой познакомились в институте, Бурковский считал, что мне нужно учиться – видит бог, он был иногда прав, но в вопросе выбора института для меня он руководствовался какими-то своими соображениями. Моего мнения никто не спрашивал, да я его и не озвучивала – я точно знала, что вся эта хорошая жизнь ненадолго, а потому просто брала от нее по максимуму.
Это было нужно для выживания, а выживать я умею.
Бурковский давно оставил попытки наладить со мной конструктивный диалог, у них с матерью сложилась семья, и даже Янек был частью этой семьи, только я торчала как больной зуб, портя их идиллию. Мать пару недель провела в клинике, где ей объяснили, что к чему, и когда она оттуда вышла, то была вполне договороспособной. И все они,
И я это знала, так что никакого «помириться» не получилось.
Мы просто жили так, как получилось, и Бурковскому пришлось смириться с тем, что в его доме живет абсолютно чужая девочка, которая вроде как есть – но вроде и нет. Они втроем были настоящей семьей, мать очень привязалась к Янеку, потому что он не напоминал ей о пережитом унижении, боли и смерти, а я напоминала, глядя на нее папашиными глазами. Как будто я виновата, что она выбрала себе мужа, думая не головой, а промежностью.
Но от папаши мне досталась выигрышная внешность, однозначно.
Может, если бы я была похожа на мать, она бы относилась ко мне по-другому, но я получилась похожа на папашу, а судя по его доалкогольным фотографиям, он был очень хорош и даже потом, пережеванный зеленым змием, был весьма неплох. И когда он вваливался в квартиру, наливаясь краснотой, его глаза горели неистовым синим огнем. Конечно, он был моральный урод и чокнутый психопат, но это не отменяло его упаковку. И его гены оказались сильнее бледных генов матери, потому что и я, и сестра получились как две капли воды похожи внешне на папашу. Но сестра так и не выросла, а я в полной мере насладилась наследством Станислава Билецкого – единственного наследства, которое он мне оставил. Он бы пропил и его, если б мог, но тут уж было никак. И если в мои тринадцать, когда Зиновий Бурковский решил жениться на матери, я была просто подростком, состоящим из рук и ног, то в семнадцать мне досталась корона королевы школьного выпускного бала. Я обхохоталась, глядя на перекошенные в приветливых улыбках лица соучениц, тем более что эту идиотскую традицию выбирать короля и королеву руководство школы сдернуло из американских фильмов о подростках, мечтающих потерять девственность на выпускном – как водится, попутно выхолостив эту идею до банального конкурса на самую симпатичную вывеску. Именно потому я оказалась обладательницей нехилой диадемы в камешках, и это было не стекло, школа-то не обычная. Королем выбрали Янека – ну, тут удивляться нечему, девки от него кипятком ссали, но я-то знала, что он пронырливый сукин сын, вечно сующий нос в чужие дела.
Друзьями мы с ним так и не стали, потому что он был Бурковский, а я – Билецкая, и это было как клеймо.
Мы тогда просто танцевали с ним, а через неделю он должен был улететь учиться в Итон, и он пялился на меня, как теленок, а я думала о том, что сейчас на нас смотрят десятки глаз и многие из смотрящих меня неистово ненавидят.
Но мне было не привыкать.
А потом мы приехали домой, и я пошла к себе, а Янек пошел за мной. И принялся что-то бормотать о любви, о том, что не может без меня жить, и прочую чушь, и обнимал меня, и я бы не сказала, что это было неприятно, вот только матери это не понравилось, а у нее была милая манера вваливаться ко мне без стука.
Я надеялась, что Янек это перерос.
Меня в Итон не послали, Билецкой в Итоне совершенно не место, для меня было достаточно и факультета менеджмента – «да ты бы хоть «спасибо» отцу сказала!», надо же. Идиотский факультет в дурацком университете Александровска. Это даже приблизительно не Итон, или Бурковский думал, что я не уловлю разницы?
Но я привычно промолчала, по большому счету, мне было плевать.
Я так и не стала съезжать из дома Бурковского, наша старая квартира, где мы жили с матерью раньше, оказалась продана, куда делись деньги от ее продажи, я не знаю, а смысла тратить деньги на аренду я не видела, все равно приходила только ночевать. Так что я продолжала
Правда, он этого не понимал.
И на этих мероприятиях я окончательно поняла, что мой внутренний мир вообще никого не колышет, важна лишь упаковка – внешность, шмотки и цацки, и можешь не соблюдать десять заповедей, всем насрать. На этих сборищах нуворишей было полно их избалованных деток и пустопорожних жен, и все они пялились на меня – кто-то со злостью, кто-то с завистью, кто-то с восхищением, но я-то знала, что дальше упаковки они не заглядывают, никому из них такое даже в голову не приходит. Так что я просто влилась в коллектив деток-мажоров, и бывало, что тусовалась вместе с ними в различных модных клубах и прочих местах, но спросите вы у меня, считала ли я кого-то из них хоть приблизительно близким человеком, и я засмеюсь вам в лицо.
Если бы выжила моя сестра, она была бы моим близким человеком, а раз ее нет, то на «нет» и суда нет.
Но Бурковский был рад – «девочка оттаяла и нашла себе друзей». О господи, друзей! Слыхали вы что-нибудь подобное?! Все эти глупые курицы в безвкусных побрякушках и дорогих аляповатых шмотках, скомбинированных зачастую самым диким образом, – они не были ничьими друзьями, они даже не понимали, что это.
Они были просто удобны мне, и я этим пользовалась.
Я сразу смекнула, что на них можно отлично заработать, идея пришла сама собой, и я стала устраивать вечеринки самые разные, в самых неожиданных местах, вплоть до трамвая, катающегося по маршруту, и все эти нелепо наряженные барышни в татуированных бровях и силиконовых губах слетались на них, не жалея денег и сил. Выпивку на подобных вечеринках можно продавать с такой прибылью, что наркокартели нервно зарыдают под плинтусом.
А Бурковский продолжал считать меня травмированным ребенком.
Он давал мне деньги, и я иногда их брала, чтоб он не расстраивался, но деньги зарабатывать я и без него давно научилась, а видеть мать и Бурковского в роли идеальных супругов мне не улыбалось. И, несмотря на вооруженный нейтралитет и попытки Бурковского одомашнить меня, я думаю, мать тошнило от одного моего вида, а меня тошнило от нее, и в итоге я не верила им обоим.
Рассчитывать можно только на себя.
Учиться мне было скучно, потому что мои интересы лежали в несколько иной плоскости, но зато я встретила Оксанку. Ну, чтоб вы понимали: у меня никогда не было подруг. И тут Оксанка – в вязаном балахоне, на руке браслет из колокольчиков, и вечная ее самодельная матерчатая сумка, расшитая бахромой и блестками, – в общем, с точки зрения статусности это была катастрофа, но дело в том, что Оксанке было на это плевать.
И она понравилась мне именно потому.
Уж я не знаю, как она почуяла меня, ведь я, в отличие от нее, в толпе не выделялась, но когда я заняла последнюю парту у окна, она подошла и спросила: «У тебя тут не занято?» И, не дожидаясь ответа, плюхнулась рядом, открыла свою ужасную сумку, вытащила из ее недр тетрадь, ручку и апельсин, выудила из кармана небольшой нож и разрезала плод на две части. Одну из них протянула мне – ну, будем считать, что мы, выражаясь библейским стилем, преломили вместе хлеб.
Мы просидели вот так пять лет и оставались вместе до момента, когда мне пришлось уйти.
Оксанка вышла замуж, родила ребенка, но я все равно шастала по ее жизни и личному пространству, причем ее супруг был совсем не против. И когда мне пришлось исчезнуть, я скучала и скучаю только по Оксанке. Но звонить ей не стану, тем более что она знает, что я жива. У нее к смерти вообще собственное отношение, она считает, что это переход в другое измерение, Оксанка занимается эзотерическими практиками, и она-то уж точно в курсе, что я пока в этом измерении.