Куколка
Шрифт:
В:Валяй дальше.
О:В проеме появилась серебристая дама с букетиком белоснежных цветов. Улыбнувшись, она проворно сошла по ступенькам и оборотилась к дверке, где возникла еще одна дама в таком же наряде. Та была постарше, с проседью, однако вполне осанистая и крепкая. Она тоже нам улыбнулась, но уже эдак царственно.
В:Каких лет?
О:Сорока, не больше. Еще в соку…
В:Ну? Чего опять засбоила?
О:Сейчас
В:Да, но передо мной-то не Христос.
О:Тогда верь Его ничтожному слуге. Едва вторая дама сошла по серебряным ступенькам, как в дверном проеме возникла третья дама, еще старше, седая и усохшая. Оглядела нас и медленно спустилась по лесенке. Все трое смотрели ласково, но чудо-то в том, что они, явно бабушка, мать и дочь, были схожи как капли воды — одно и то же лицо в разные поры жизни.
В:Как были одеты две последние дамы?
О:У всех один чудной наряд — порты и рубаха. Скажешь, старухе не пристало в этаком щеголять, но они не дурачились — такая одежда была им привычна и удобна.
В:Какие-нибудь драгоценности, украшенья?
О:Никаких. Лишь букетики: старуха держала темно-пурпурные, почти черные цветы, внучка — белоснежные, матушка — кроваво-красные. Разные летами, во всем прочем они были неотличимы, как горошины в стручке.
В:Жабы, зайцы иль черные кошки их не сопровождали? Снаружи вороны не каркали?
О:Нет, нет и нет. Помела и котлов тоже не было. Ой, гляди! Сам не знаешь, над кем потешаешься!
В:Я лишь добавил мазки твоему полотну с летающей куколкой на паучьих лапах и тетками в наряде пугала.
О:Ну так сейчас еще крепче тебя огорошу. Бабка и внучка, стоявшие по бокам матери, плотнее к ней придвинулись и, уж не знаю, каким чудом, то ли с нею слились, то ли в ней растворились. Вошли в нее, точно призрак в стену. Только что было три дамы, и нате вам — одна. А в букете не одни красные цветы, но еще темно-пурпурные и белоснежные, словно в подтвержденье того, во что не хотели верить глаза.
В:Голуба, такую байку не проглотит даже самый доверчивый олух.
О:Ну вот тебе и роль. В байках моих ничего, кроме правды, закадычной подруги твоего неверья. Прошу, не злись. Ты законник и должен вникнуть в слова мои. Я ж говорю как на духу. Гляди, чтоб дров не наломать, пользы оттого не будет никому.
В:Мы еще поглядим. Давай замешивай.
О:Дама-матушка протянула руки к его сиятельству, призывая подняться с колен. Тот встал, и они обнялись, будто мать и сын, встретившиеся после долгой-долгой разлуки. Потом дама заговорила на неведомом наречье, голос ее был низок и приятен, а его сиятельство ей отвечал.
В:Попридержи-ка! Что за наречье?
О:Прежде такого не слыхивала.
В:А какие слыхивала?
О:Голландское и немецкое, еще французское. Случалось,
В:Ничего похожего?
О:Ни капли.
В:Его сиятельство легко изъяснялись на том наречье?
О:Вполне. Но только сам переменился.
В:В чем?
О:Весь светился почтеньем и сердечной признательностью. Говорю ж, точно сын, после долгого отсутствия вернувшийся к матери. Да, вот еще странность: когда дама к нему приблизилась, шпагу и пояс с ножнами он отбросил, словно ненужный хлам, — как тот, кто после опасных странствий воротился под благодатный отчий кров.
В:Давай-ка уточним: шпагу он отбросил иль аккуратно отложил?
О:Вместе с поясом и ножнами отшвырнул футов на десять, будто сослуживший службу наряд, какой больше никогда не наденет.
В:Вот еще что: они поздоровались и заговорили как давние знакомцы?
О:Вроде бы, поскольку его сиятельство не выказал особого удивленья. Потом он представил нас: сперва Дика, еще стоявшего на коленях. Дама протянула ему руку, и Дик, порывисто ее схватив, прижался к ней губами. Затем он поднялся с колен, и тогда настал мой черед. Его сиятельство что-то сказал на неведомом наречье, и я, хоть ни слова не поняла, ясно расслышала имя, коим меня крестили: Ребекка. Не ведаю, как он его узнал, ибо прежде называл меня только Фанни.
В:Ты не открывала имени ни ему, ни Дику, ни кому другому?
О:Даже в борделе его знала только Клейборн.
В:Стало быть, она и сообщила. Погоняй.
О:Дама улыбнулась мне, словно давней подруге, с кем наконец-то встретилась. Затем вдруг пригнулась, взяла меня за руки и подняла с колен. Мы стояли друг перед другом, и она, не выпуская моих рук, вглядывалась в мое лицо, будто желая узнать, сильно ли я изменилась. Потом, словно в знак приязни, отдала мне свой трехцветный букетик, а взамен сняла мой венок, но лишь повертела его в руках и вновь водрузила на мою голову. Затем по-старинному поцеловала меня в губы — мол, добро пожаловать. Я растерялась, но все ж сообразила поблагодарить книксеном и улыбкой, а дама ласково смотрела на меня, будто родная мать иль добрая тетушка, кто сто лет меня знает.
В:Ничего не промолвила?
О:Ни словечка.
В:Была ль в ней грация, свойственная леди?
О:Как и дочь ее, она держалась очень просто, словно ей неведомы и безразличны светские манеры.
В:Хоть сама высокого сословья?
О:Весьма высокого.
В:Что скажешь об цветах?
О:Одного сорта, но разных колеров, они смахивали на те, что растут в Чеддерских скалах. В Бристоль их привозят в середине лета, мы называли их «июньские гвоздики». Но те, что в букете, были крупнее и душистее, хоть пора их еще не пришла.