Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины
Шрифт:
Показав «мир горний», художник переходит к изображению «земной юдоли», которая, кстати сказать, занимает его значительно больше. Здесь появляется свой герой, которому посвящен весь нижний регистр листа. Среди походных шатров — князь Дмитрий с двумя приближенными, потрясенные чудесным видением. На втором плане — князь среди своих полков, с мечом и пальмовой ветвью в руках. И, наконец, третий сюжет: великий князь с ближними боярами посещает построенный по обету монастырь. События нижнего регистра организованы по принципу построения клейм: каждое в своем замкнутом действии. В двух нижних сценах это правило соблюдается особенно точно: действия героев подчинены «центростремительным силам», не выплескиваются за пределы отведенного им места и времени. Но в сцене битвы это правило уже нарушено: мы не видим «орд поганых», и войско Дмитрия Донского, увлеченное мощным порывом, «уходит» из плоскости листа, создавая иллюзию продолжения действия за его пределами.
О стремлении художника расширить рамки изображения, вырваться из привычных оков «лещадок», которые здесь заменены крутыми склонами холмов, говорит и то, что автор развертывает действие не вверх по листу, а в глубину, давая не только далекую линию горизонта с восходящим солнцем, но и протяженную холмистую равнину,
В этом делении пространства на «планы», в стремлении передать глубину пространства и соблюсти линейную перспективу чувствуется попытка отразить непосредственные впечатления действительности и откликнуться на виденные образцы.
Лист прориси отличается высокими художественными достоинствами. В композиции точно найдено соотношение между изображением, развернутым по вертикали, и эпизодами нижнего регистра, где используются принципы прямой перспективы. Изящество рисунка, мягкая, спокойная линия силуэта говорят об уверенной руке мастера-живописца. Удачно найдены детали для обозначения места действия (княжеский шатер ставки, силуэт Кремля со Спасской башней, древний Никольский собор в Николо-Угрешском монастыре).
Непривычно и, можно сказать, «не канонично» изображение Дмитрия Донского. Если иконография «Николы-защитника» хорошо была известна на протяжении XIII–XVI вв., то иконография Дмитрия Донского только начинает складываться (примерно с XVI в.); во всяком случае, мы не располагаем пока более древним материалом. В нашу задачу не входит детальная разработка этой темы, поэтому ограничимся несколькими замечаниями.
Дмитрий Донской не был канонизирован, поэтому его облик в иконописи и миниатюре XVI в. трактовался весьма свободно [974] . Разрешение, данное Стоглавым Собором на изображение «ныне живущих», пробудило интерес к облику исторических деятелей прошлого. В списке «Сказания о Мамаевом побоище», помещенном в Никоновской летописи, мы встречаем описание внешности Дмитрия Донского, очень конкретное, полнокровное, лишенное сухости и краткости иконописного подлинника. «Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват вельми, и тяжек собою зело, брадою же и власом черен, и взором же дивен зело» [975] . Но воспользоваться таким «реалистическим» описанием смогли только мастера XVII в., в частности, в иконе, с которой была снята наша прорись. На прориси у Дмитрия могучая плотная фигура, широкие плечи, крупное лицо, большая борода — поистине «тяжек собою зело»! Особенностью изображения Дмитрия на прориси является то, что в эпизоде битвы и в эпизоде посещения монастыря голову князя венчает нимб. (Вспомним, что канонизирован он не был.) Нимб появляется у Дмитрия уже в «Церкви воинствующей». Значение этого нимба как символа «венца нетленного» для тех, кто положил «душу свою за люди своя», находим в «Послании на Угру» епископа Вассиана [976] . А Львовская летопись, давая оценку победе на поле Куликовом, восторженно свидетельствует: «…но выше человеческого существа дело соверши: еси…» [977]
974
В иконе XVI в. «Церковь воинствующая» облик Дмитрия ничем не выделяется из «группового портрета» защитников православия от «иноверцев». Но уже в Лицевом летописном своде XVI в. намечается некоторая динамика и индивидуализация облика князя. Здесь, на миниатюре, посвященной «вокняжению» Дмитрия Ивановича, мы видим очень юного, с тонкой шеей и короткими пышными волосами, отрока. Короткие, пышные волосы отличают князя и в миниатюрах, посвященных событиям Куликовской битвы. В миниатюрах Остермановского II тома Свода у Дмитрия стройная, несколько удлиненная фигура, короткие, пышные, с тщательно прорисованными локонами, волосы, небольшая округлой формы борода. Хотя изображение его дано, как правило, в три четверти, видно, что овал лица скорее округлый, чем удлиненный. Возраст средний. Но окончательно иконографический образ еще не сложился: на следующей миниатюре, исполненной другим мастером, у Дмитрия узкое плоское лицо, графически четкая четырехугольная борода, длинные волосы, фигура тоньше. Возраст тот же. См.: Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических рукописей. М., 1965, с. 283; Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы… Табл. XI, XII, XIV, XX.
975
ПСРЛ, т. XI, с. 63.
976
ПСРЛ, т. IV, ч. I, вып. 1, с. 520.
977
ПСРЛ, т. XX, ч. I–II, с. 208.
Рисунок головы великого князя и его сподвижников в сцене «Видения» и сопровождающих его бояр в сцене посещения монастыря поражает неожиданной для иконописи манерой изображения волос, расчесанных на прямой пробор, с тщательной разделкой прядей на концах; тонко разделенной мельчайшими штрихами кромки бороды; некоторой сухостью, характерной больше для гравюры.
Ближайшую аналогию изображению отдельных деталей находим в графических листах Евангелия XVII в. Антона Виерихса «Толкование учения о предании» и «Посылают Иудеи рабы ати Иисуса» [978] . Там же находим аналогии целому ряду второстепенных деталей: доспехи на Дмитрии и конных воинах, форма копий. О знакомстве художника с хорошими западными образцами говорит и гирлянда изящных звезд с тонкими двойными лучами [979] .
978
ГИМ, ИЗО, И III 32383; ГИМ, ИЗО, И III 32284.
979
Альбрехт Дюрер. Гравюры из собрания ГМИИ. М., 1972,
Художественные особенности изображения позволяют отнести прорись к числу памятников переходного этапа развития русского искусства. В этот период влияние западноевропейских образцов, в частности графики, ощущается в привычных рамках древнерусского канона. Элементы «живства» вторгались в традиционные сюжеты, помогая созданию новых композиций.
Образный строй прориси при внимательном рассмотрении поражает удивительной конкретностью. Живописец, изображая тот или иной момент, видимо, имел «в уме» определенную литературную канву. Если при изображении Спаса и Николы он пользуется традиционной иконографической схемой, то, создавая сцены, в которых главным действующим лицом был великий князь, он чувствовал себя значительно свободней. Видимо, он хорошо был знаком с широким кругом литературных источников, посвященных Куликовской битве, так как «живописные» образы полней и поэтичней сухих строк краткого варианта легенды, помещенного на обороте. И, глядя на дальний горизонт и поднимающееся солнце, вспоминаешь строки из «Сказания о Мамаевом побоище»: «Приспе же праздник сентября 8 начало спасения нашего, рождеству святой богородицы, свитающу пятку, восходящу солнцу, и бысть утра мгла…» [980] . Последние клочья этой мглы, бегущей от солнечных лучей, мы видим у левого обреза листа. Напрашивается прямая параллель, впрочем, обусловленная всем строем этой сцены: как ночная мгла рассеялась от солнечных лучей, так и орды «поганых» бегут под мощным натиском русских полков.
980
Повести о Куликовской битве. М., 1959, с. 99.
Та же конкретность литературной канвы чувствуется в эпизоде битвы, когда «Крестоносная же хоругвь довольно гнав во след супротивных, множество безчисленно убиваше» [981] . А сцена встречи великого князя (илл. 39) в монастыре на фоне завершения возведения монастырской стены кажется списанной буквально с натуры по своей наивной реалистичности в изображении второстепенных фигур (каменщики, споро продолжающие свое дело несмотря на присутствие «высокого гостя») и торжественно-церемониальной центральной группы, напоминающей «путные шествия» царя Алексея Михайловича в любимый монастырь [982] .
981
Буслаев Ф. И. Русская хрестоматия. Памятники древнерусской литературы и народной словесности. М., 1901, с. 188.
982
Исторический очерк Никольского-Угрешского монастыря, с. 6.
Таким образом, своеобразная композиция листа, изящество рисунка, чуткость, с которой мастер использовал литературные источники и, наконец, хорошее знание западных образцов позволяют предположить, что мастер был связан с кругом мастеров Оружейной палаты.
Эхо Куликовской битвы прозвучало в веках. Подвиг защиты Отечества, подвиг князя и рати народной каждый последующий век воспринимал в контексте своего времени. Возникновение в XVII в. нового сюжета, связанного с событиями Куликовской битвы, и воплощение его в иконописи говорит о том, что в народной памяти были живы образы далекого героического прошлого. Примером памяти о славной победе на Куликовом поле и является прорись, хранящаяся в ГИМ.
Е. И. Иткина
Памятники куликовского цикла в творчестве художника-миниатюриста И. Г. Блинова
Куликовская битва всегда осознавалась как одна из самых героических страниц русской истории. Из всех памятников Куликовского цикла особенно широкое распространение получило «Сказание о Мамаевом побоище». Как известно, сохранилось около 150 списков этого произведения, из них 9 лицевых. Самый поздний из лицевых списков, датируемый 1894 г., хранящийся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в собрании Прянишникова [983] , давно известен исследователям. Этот список упоминает в статьях, посвященных лицевым рукописям «Сказания», Л. А. Дмитриев [984] . Приводя дату его написания, он, однако, не указывает имени мастера, работавшего над ним, видимо не придавая этому особого значения. Имя художника записано на листе 34 рукописи: «В лето 7402 (1894) написана бысть сия книга война Димитрия Донского. Писал Иван Гаврилов Блинов дер. Кудашихи; по заказу Балахнинского купца Григория Матвеевича Прянишникова, жителя села Городца, Читана и исправлена». Поскольку с именем Блинова связаны и другие интересные произведения, имеющие отношение к памятникам Куликовского цикла, следует обратить внимание на автора лицевого списка 1894 г.
983
ГБЛ, ОР, ф. 242, № 203.
984
Дмитриев Л. А. Миниатюры «Сказания о Мамаевом побоище». — ТОДРЛ, т. 22. М.-Л., 1966; Дмитриев Л. А. Лондонский лицевой список «Сказания о Мамаевом побоище». — ТОДРЛ, т. 28. Л., 1974.