«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
— А если человек сражался с гоминьдановцами, это ничего не значит?
— Нет, почему, конечно, это хорошо. Но не главное. Интеллигенты, — увлекся он новой мыслью, — легко поддаются на порывы, но не способны к твердости. Он сражался с гоминьдановцами. Это так, но после победы революции он хотел жить в довольстве, ни в чем себе не отказывая.
— А для чего совершается революция? Разве не для того, чтобы народу жилось лучше?
— Революция совершается во имя революции! Революция вечна, Китай всегда будет революционным. Лучшая жизнь — это жизнь ради торжества идей Мао Цзэ-дуна. Революция позволяет массам овладевать идеями Мао Цзэ-дуна, а это всего важнее!
—
— Вам этого не понять, ваше сознание заражено современным ревизионизмом, — заявил он мне.
— А что означает такая надпись? — спросил я, не желая углублять спор, и указал на еще одного осужденного с нагрудным знаком «контрреволюционный элемент».
— Я тоже был членом партии и выступал против культурной революции, — сухо сообщил мне носитель знака.
— Он из тех, кто признал свою вину, — самодовольно заметил конвойный. — Прежде он считался профессором.
— Что же с ними со всеми будет? — спросил я у конвойного как мог спокойнее.
— Мы еще не решили, — последовал ответ. — Они осуждены, но приговора еще не было. Пока мы их исправляем физическим трудом. Вы видите, что труд не тяжелый, но идейно он очень полезен, потому что наглядно показывает им самим величие идей Мао Цзэ-дуна. Это очень важное средство перевоспитания! Потом дело каждого будет рассмотрено. Мы называем такие собрания судом потому, что каждый член коллектива имеет право разоблачать их злодеяния. Но уже сейчас мы перевоспитываем их не только трудом, но и сменой условий жизни. Мы выселили их из квартир, конфисковали имущество и наложили арест на зарплату. Теперь они живут все вместе, и мы охраняем их от гнева масс. Революционеры безгранично великодушны! Сейчас они живут почти в тех же условиях, что и многие крестьяне, простой народ Китая.
— Но почему вы унижаете их человеческое достоинство, бьете, оплевываете?
Конвоир поразмыслил, прежде чем ответить.
— Это классовая борьба, и они — наши классовые враги. Разве у классового врага может быть человеческое достоинство? Смешные слова! Мы не считаем их людьми. У них были прекрасные возможности перевоспитаться и стать верными учениками председателя Мао Цзэ-дуна, ведь со времени Освобождения прошло уже семнадцать лет. Но они сами не захотели сделать этого. Напротив, они проводили черный курс, устроили в Китае черное царство и ждали того часа, когда ой потеряет свой красный цвет. Мы должны их унижать. Старое общество создавало культ вокруг никчемных знаний. Нам нужно вытравить в массах всякое преклонение перед бесполезными знаниями старой интеллигенции. Вот почему мы их водим с барабаном и надеваем позорные колпаки. Пусть все видят, как они смешны и беспомощны! Грош цена их науке! А как они держали себя раньше, как нагло отказывались изучать сочинения председателя Мао. Они позволяли себе издеваться над нами — новой революционной сменой. Не понимали, что сочинения Мао Цзэ-дуна — вершина человеческой мысли!
Заведя разговор с этим пареньком, который показался мне не таким уж фанатичным, я думал, что услышу какие-то нормальные человеческие рассуждения и слова, но снова, увы, в который раз! — хлебнул стандартной агитации.
Пока мы спорили, команда ускорила темп рытья. Люди, конечно, внимательно слушали, но старались ничем не показать своего интереса и работали с особым нажимом. Ни одна голова не поднялась и никто не смотрел в мою сторону, когда я уходил.
Обычно я шел обедать минут на двадцать позже вьетнамских студентов. Все-таки их насчитывалось чуть ли не сто человек,
Однажды, из-за выезда на экскурсию; вьетнамцы запоздали к обеду. Когда я вошел в зал, около раздаточной еще стоял народ.
— Подождите, пожалуйста! — попросила меня повариха, хозяйничающая с половником у супового котла.
От нечего делать я начал бродить по залу вдоль окон, а потом прошелся по темному коридору. Там помещалась контора столовой, и за дверью щелкали на счетах, стояли контрольные весы для продуктов, на полкоридора развалилась груда капустных кочанов, связками лежала у стен зелень к завтрашнему обеду. Коридор выходил в светлый зал прежней столовой для кадровых партийных работников и профессуры. Я остановился на пороге и осмотрелся.
В столовой кроме преподавателей и вообще людей пожилого возраста обедало много молодежи. Дежурные с красными повязками контролировали раздачу пищи, наблюдая за поварами. В дальнем углу зала появилось прорубленное в стене окно с надписью: «Для уродов, чудовищ и всей сволочи нашего университета». У окна стояло в очереди несколько человек с алюминиевыми мисками и нагрудными знаками. Из дверей к окну пробирались все новые осужденные. Им предстояло пересечь весь зал, лавируя между столами и обедающими. Один вошел было нормальной человеческой походкой, но кто-то из сидящих сразу громко крикнул ему:
— Склони голову, сволочь!
Провинившийся немедля согнулся, но было поздно: кто-то подставил ему подножку, другой пхнул споткнувшегося в спину, а молодой человек прямо напротив меня не спеша поднялся и, выждав, когда приблизится осужденный, плюнул ему в лицо.
Получив в миски порцию маринованной капусты и паровую круглую булочку-маньтоу цвета дорожного асфальта, осужденные спешили покинуть страшное место, чтобы поесть в одиночестве. Они торопились прошмыгнуть к выходу, но и на обратном пути их осыпали оскорблениями и ударами.
— Смерть дармоедам!
— Нечего кормить уродов и чудовищ!
— Зря еду переводим!
— Уничтожим негодяев по всей стране!..
Проклятия и озлобленные выкрики перемежались торжествующими возгласами:
— Да здравствует великая культурная революция!
— Да здравствует председатель Мао!
Я смотрел на происходящее как на сцену шабаша в театре, не отдавая себе отчета в реальности происходящего. Впрочем, деятельность по перевоспитанию «уродов и чудовищ» не мешала «молодым революционерам» энергично набивать рты рисом, вычищать лапшу из мисок и стучать черпаками по суповым пиалам.
Кто-то вежливо тронул меня за локоть. Повар Ли приветливо улыбнулся:
— А я вас давно ищу! Обед уже готов. Не надо стоять здесь.
— Мне было скучно ждать обеда… — объяснился я на всякий случай.
Самое тихое место в городе — парк Ихэюань в будний день. Тогда гуляют в нем только приезжие, а не пекинцы. Хорошо сесть в лодку на громадном озере, раздеться и загорать на воде. Сами китайцы обычно не загорают. В их саране так много солнца, что люди привыкли прятаться от него, они его не ценят. Китайцам странно смотреть на загорающего иностранца, они смеются, и только немногие молодые люди сбрасывают куртки и майки в ясный солнечный день.