«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
Парк Ихэюань, дворцы и храмы, беседки, мостики, каналы, павильоны — все построено императрицей Цыси, последней самовластной правительницей маньчжурской династии. Строили его сравнительно недавно, можно сказать, что так и не достроили, но в конце XIX и начале XX века здесь работали лучшие зодчие и художники. Во дворце были собраны редкости, сокровища и драгоценности, шедевры прикладного искусства работы лучших мастеров. Ихэюань, с его обширным водным зеркалом и расписанными галереями по набережной, — любимое место отдыха, куда на выходные выезжает трудовой Пекин. Здесь хорошо в любую погоду, даже в дождь, когда, прогуливаясь по галерее, можно из-под крыши любоваться заботливо распланированным ландшафтом озера, арок, островов и златоверхих крыш.
Переплыть озеро в лодке и вернуться обратно занимает два с половиной часа. Лежа в лодке, я наслаждался
За широким озером — причудливый белокаменный мостик с павильоном, прихоть старой императрицы, а потом озеро поменьше, с заливами и полуостровом-холмом, кустами и деревьями у берега, как будто это уже не городской парк.
Лодка скользнула в тень моста, когда сверху меня окликнули по-английски. Студент-китаец в очках и с книжкой перегнулся через перила павильона. Я ответил ему, что я русский, и парень весело сбежал вниз. Я подвел лодку к берегу, мы поздоровались.
Он сожалел, что не может говорить по-русски. Сам он был из Внутренней Монголии, знал монгольский язык, а в Пекине учил сначала русский, потом английский, а теперь испанский. Услышав это, я понял, что преподавание послушно следовало за флюгером китайской политики. Студент жаловался, что, кроме полуродного монгольского, других языков он толком не усвоил, но все же выговорил весьма чисто несколько отдельных русских слов.
Я уже собирался выйти к нему на берег, как сзади послышалось хлопанье весел. В широких белых чесучовых костюмах двое плотных широкоплечих мужчин дружно налегали на весла. Лодка их была обыкновенной, прогулочной, которую каждый может взять напрокат, но шла она у них особенно быстро.
Моего приветливого собеседника как ветром сдуло в кусты. Оттолкнувшись от берега, я медленно погреб вдоль травы, загорая в одиночестве, а вновь появившаяся лодка, не замедляя хода, описала дугу и нырнула обратно под мост, чтобы уйти в большое озеро.
Поплавав вдоль берегов, я не спеша погреб по середине к далекому причалу. И снова меня окликнули. Пожилой человек в обычной синей робе назвался спасателем. Его лодка подошла к моей, спасатель узнал, что я советский, и любезно предложил искупаться в озере. Я отказался: слишком илистой была вода. После прозрачной, чистой воды наших рек, насыщенные лёссом китайские воды казались непривлекательными для купанья.
Но просто поговорить со спасателем, о простых и понятных по-человечески вещах было очень приятно. Он охотно рассказывал, какую рыбу разводят в озере, где и на что ее удят и какие крупные рыбины выросли тут за шестьдесят лет разведения. Рыб отлавливают для лучших городских ресторанов. Но старая крупная рыба умеет избегать сетей. Поймать ее можно только на удочку, однако дело это нелегкое: рыба в озере хорошо упитанна, привередлива, и надо знать, на что она любит брать, а вкусы ее меняются с погодой. Чтобы удить рыбу в парке, надо брать билет и при выходе, если попались рыбины крупнее килограмма, уплатить за вес. Огромное озеро было вырыто человеческими руками для императорского удовольствия и, несмотря на размеры, является мелким. Недавно к нему подвели новый канал, проточной воды хватает, за трое суток вода заменяется полностью…
Из парка я уходил довольным и успокоенным. В старинном квадратном дворике у выхода приятно было выпить холодный компот из кислой сливы или горячий цветочный чай. Старый парк оставался по-прежнему чудесным, столичный город пока еще жил спокойно и только в стенах университетов совершалась «культурная революция».
По университету поползли слухи о самоубийствах. Говорили, что работник разогнанного пекинского горкома КПК утопился в быстрых водах обводного канала, который обновлял воду озера в парке Ихэюань. Слышал я и о том, что преподаватель марксизма-ленинизма, простояв несколько суток у позорного столба перед беснующейся толпой «революционеров», не вынес издевательств и покончил с собой, бросившись в колодец. Но слухи и разговоры — одно, а вот когда видишь такие вещи собственными глазами — совсем другое.
В один из дней, проходя мимо административного корпуса, у входа в который, как это обычно бывало, шел митинг, я насторожился. Оратор обращался к собравшимся с парадной лестницы, как и в день штурма парткома, но слушатели вели себя непривычно, непрерывно двигались, старались заглянуть
— Мы были вынуждены осудить его самого, — распинался оратор со ступеней, — но не с легким сердцем мы пошли на борьбу с нашим братом по классу, обманутым классовым врагом. Мы хотели, чтобы он прозрел и осознал свою жизнь, но он упорствовал в заблуждении, поставил личную благодарность выше классовой. Он не хотел понять, что своей судьбой обязан не предателю революционных масс, а нашему великому вождю председателю Мао, освободившему китайский народ и поднявшему нас на великую культурную революцию. Шесть часов мы обсуждали его на собрании и поняли, что он переродился во врага и не способен склонить голову перед массами, послужить примером для других, не способен отстаивать великие идеи председателя Мао! И вот доказательство, что все так и есть на самом деле! Он выпрыгнул в окно от страха перед массами и от ненависти к революции! Он хотел своей смертью навредить культурной революции, новы все свидетели, что его злобный замысел сорвался! Он ничуть не повредил революции, а, напротив, доказал всем, что он враг. Теперь нет сомнений на этот счет. Но он своим самоубийством доказал и другое, он доказал, что враги культурной революции бессильны, даже своей смертью они не могут помешать тому, что идеи Мао Цзэ-дуна завоевывают семисотмиллионный китайский народ!
Апломб и демагогия оратора были безмерны, просто непередаваемы, но все же не воздействовали обычным образом на собрание. Оно шло необычно, без оваций и здравиц, без привычного нечленораздельного рева. Люди подходили посмотреть на погибшего, разговаривали вполголоса друг с другом о случившемся, и не было здесь той атмосферы опьяняющего массового экстаза, которая для меня казалась всего страшнее на «революционных» собраниях.
Я всегда питал симпатию к китайцам и охотно дружил со своими сверстниками. Но теперь, столкнувшись лицом к лицу с «культурной революцией», я невольно задумался. Университетская молодежь забросила книги, оплевывала седины, насмехалась над знаниями и самой наукой; эти прежде такие милые и вежливые ребята стали насильниками и погромщиками. Может ли что-нибудь еще быть горше? И все же я пытался объяснить самому себе их поведение: они только инструмент, орудие злой воли. Вина же за все творимое падает на тех, кто сознательно, в государственном масштабе развязал дикие инстинкты, сделал одних прямыми жертвами насилия, а других развратил насилием.
Вблизи трудно рассмотреть тайные политические пружины, скрытно действующие за спиной взбудораженной толпы. Кто и как руководил «культурной революцией»? Картина раскрывалась постепенно. «Революционеры» чувствовали могучую поддержку государственной силы за спиной, которая обеспечивала им безнаказанность и свободу рук. Как раковая опухоль, движение «культурной революции» поражало и уничтожало жизненно важные органы страны, а центр, мозг, ЦК КПК, был парализован либо, что еще хуже, поощрял их шаг за шагом. Любое хулиганство было оправдано, глумление над людьми вошло в быт. Ни один полицейский, ни один солдат не смели вмешиваться в поощряемый сверху произвол толпы. Жертвы и страдания стояли за словами демагогов о том, что «подобного китайской культурной революции в мире не было». Да, чего не было, того не было.