«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
— Вэй! — раздалось изнутри. — В чем дело?
— Выходи! — спокойно сказал кто-то.
— В чем дело? — распахивая дверь, спросил Ван.
И в ту же минуту к нему устремились руки, множество тонких рук с высоко закатанными рукавами вцепилось в его одежду, плечи, шею, воротник. В одно мгновение Ван оказался в коридоре, его окружили, схватили под руки и повели.
— Пошли! Массы ждут тебя! Они будут спрашивать, а ты ответишь! Живее!
Быстрыми шагами, в полном молчании они прошли по коридору и спустились по лестнице. Ван молчал, он только побледнел, ссутулился и, понурив
«Наверное, он догадывался, что ждет его, — подумал я. — Вот и оделся, словно на парад на площади Тяньаньмэнь…»
Все обитатели общежития, стоя у дверей своих комнат или около умывальной, глядели им вслед. Только из соседней со мной дежурки не вышел никто. Из любопытства я толкнул дверь — никого! Впервые на ночь и день я остался безнадзорным.
Университетский комитет комсомола ненадолго пережил партком. Его разогнали тоже в июне, примерно неделю спустя.
Сразу же после захвата власти в университете «революционными» студентами появились дацзыбао о том, что следует выволочь на расправу всех «приспешников черного парткома». В их числе назывался и комсомольский комитет, который был, разумеется, первым помощником парткома в университете…
С утра радио передавало призывы: «Революционеры, на штурм!» Вся территория опустела, так как коллектив собрался в полном составе перед комсомольским комитетом: в его разгроме было много показного, демонстративного, и «революционеры» сгоняли всех, чтобы показать воочию свое могущество.
Зверство было совершенно диким, членов комсомольского комитета били публично и жестоко, в кровь, водили по одному по аллеям, чтобы каждый мог на них полюбоваться. Активисты, человек двадцать, сопровождали каждого пленника и били по очереди. Я наткнулся на такую группу, когда пошел обедать.
Комсомолец был совсем юным, не старше второкурсника, обыкновенным китайским студентом, внешне ничем не отличавшимся от своих мучителей. Его волокли по аллее; после побоев он не мог идти самостоятельно, поэтому одни поддерживали его под руки, а другие продолжали бить. Все встречные студенты в аллее выражали свою преданность «культурной революции» обычным способом: плевками в жертву, которая в своей беспомощности уже и утереться-то не могла.
— Кто это?! — воскликнул я громко.
Активисты посовещались и решили, что иностранному студенту следует разъяснить происходящее.
— Мы не делаем из этого тайны, — сказал мне совсем юный подросток, которого выделили для этом цели. — Он член комсомольского комитета и прислуживал черному парткому.
— Зачем вы его бьете? — продолжал расспрашивать я.
— Он виновен в насаждении черного царства в нашей стране, и его будут судить массы, — спокойно рассуждал маоцзэдуновец. — Вы сами еще молоды и должны нас правильно понять. Он не только враг, но и предатель. По возрасту он мог бы быть вместе с нами, ведь он тоже вырос при Мао Цзэ-дуне. У него были все возможности усвоить идеи председателя, а он вместо этого прислуживал врагам председателя из партийного комитета!
— А вы сами были комсомольцем?
— Нет, — гордо отвечал он. — Я не причастен к черным организациям.
В китайском университете процент комсомольцев был не особенно велик. Впрочем, с рядовыми обращались гораздо мягче: достаточно было публичного осуждения прежнего разоблаченного руководства.
В июне вообще было много неясного в управлении университетом, но необычно большую роль в нем играл студенческий комитет, или союз. Он одно время назначал всесильных дежурных для поддержания «порядка» из числа наиболее активных участников движения. Партийная организация после разгона парткома была обезглавлена и уже никаких активных выступлений самостоятельно не предпринимала.
Университет с каждым днем все труднее было узнать. Лозунги под ногами на асфальте, лозунги на полотнищах поперек аллей, крупные надписи на разноцветных бумажных полосах вдоль зданий и множество индивидуальных и групповых дацзыбао. Пройти можно, только проталкиваясь через толпу студентов. Все читают, обсуждают, записывают в блокноты. Громадный лозунг поперек аллеи остановил взгляд: «Смерть черному бандиту Чэну!!!»
— Привет! — окликнул меня знакомый голос.
Ма успел уже позавтракать и шел навстречу.
— Что это значит? Неужели они хотят убить этого человека? — воскликнул я.
— Это надо понимать фигурально, — спокойно ответил он. — Революционные массы возмущены черной бандой и ее соучастниками.
Я хотел было напомнить Ма, что раньше он был совсем другого мнения о парторге, но заметил, что к нашему разговору прислушиваются, и сказал только, что Чэн был парторгом шесть лет. Те, кто написал лозунг, просто кровожадные личности, которым не знакомы ни благодарность, ни гуманность.
При слове «гуманность» Ма презрительно рассмеялся.
— У тебя больные мозги, — снисходительно сказал он. — Ты классово ограничен и не понимаешь логики классовой борьбы, как и все эксплуататоры. Правда, я не хочу сказать, что ты сам эксплуататор, но психология у тебя та же. Мы делим врагов на тех, кто держит в руках оружие, и на тех, кто его не держит. Сейчас вторые для нас опаснее первых, первых мы уже не боимся. Те враги, кто не держит в руках оружия, стараются, чтобы мы переродились. Поэтому они для нас очень опасны. Они насаждают в красном Китае ревизионизм и буржуазную идеологию. А наш великий вождь…
Я резко повернулся и ушел, так и не дав ему досказать дежурной фразы.
Быстро справившись с обычным для иностранцев завтраком — простоквашей в пузатом кувшинчике белого фаянса, четвертьлитровой бутылочкой молока, ломтем холодного мяса, овощным салатом и лепешкой-юбин, поджаренной в масле, я возвращался к себе в общежитие через парк. Здесь нет толчеи и гораздо тише, чем на аллеях. Навстречу мне шло человек восемь молодых ребят, с виду просто мальчиков, очень похожих на тех, которые утром явились к нам в общежитие за Ваном. Самый щупленький из них важно выступил вперед и, медленно произнося слова, чтобы понял иностранец, сказал: