«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
Его не прерывали, и он осмелел.
— Я ничем не руководил, меня никуда не выбирали! — выкрикивал он.
— У него гнилая идеология, — вдруг вмешался дежурный конвоир, обратившись ко мне с неожиданной доверительностью, как бы приглашая на свою сторону. Зрелище было отвратительное…
«Комиссия» распорядилась срывать дацзыбао «левых», если они «демагогически клеветали на присланную ЦК партии комиссию». Если же дацзыбао не подходила под рубрику клеветы, ее снимали через трое суток — минимальный срок жизни дацзыбао. Вокруг стендов возникали потасовки и свалки леваков с дежурными от «комиссии».
Наконец самоуправство «левых» переполнило чашу терпения. На общем собрании коллектива
— К ответу демагогов! Революция не простит крикунам! К ответу политических спекулянтов! Не позволим делать карьеры на культурной революции!
Большинство студентов и преподавателей поддержало «комиссию». «Левые» учинили обструкцию диким, нечленораздельным воем, так что даже выключили трансляцию.
Наутро после этого собрания появился поток новых дацзыбао. Часто они начинались с уверений, что автор еще их не писал и выступает впервые за время «культурной революции». Новым было и то, что многие в подписях к дацзыбао не ограничивались именем и фамилией, но и указывали партийную принадлежность — новые дацзыбао писали коммунисты! В них можно было прочесть точный подсчет, кто из демагогов и сколько раз выступал на собраниях, сколько вывесил дацзыбао, в скольких судилищах участвовал, как рвался к карьере и повышению.
Какого-то студента, исключенного за неуспеваемость весной, но вернувшегося сводить счеты с администрацией после начала «культурной революции», уличили в авторстве 170 «демагогических дацзыбао».
Борьба с «левыми» доносилась до моей комнаты взрывами воплей и проклятий. Никогда еще дни не проходили так шумно. Сотрудники канцелярии тоже оживились, их голоса гремели по коридору, они всюду шныряли с очень занятым видом.
— Ну, как идет борьба? — спросил я сотрудника канцелярии Сюя, столкнувшись с ним в коридоре.
— Неплохо! Восстанавливаем революционную дисциплину, — кинул он мне на бегу.
Ма в эти дни я совсем не видел.
Дацзыбао против «левых» занимали целые аллеи. Но «левые» отказывались сдаваться. Они отвечали, налепляя цитаты Мао Цзэ-дуна сбоку листов своих противников, и обвиняли их в «измене идеям председателя Мао».
Не помню, какое было число, когда «комиссия» вывесила официальное указание «сосредоточить огонь против демагогов и карьеристов». Указание требовало временно остановить расследование дел «черного парткома» и всех осужденных, чтобы перенести борьбу на «политических спекулянтов». Объявление было написано красивым почерком на громадном красном листе С золотой каймой. «Комиссия» хотела, конечно, торжественностью подчеркнуть поворот на 180 градусов в движении «культурной революции», но сил на это ей не хватило. Чьей-то ожесточившейся рукой торжественное объявление было перечеркнуто по диагонали, но не простой чертой: объявление «комиссии» левые перечеркнули цитатой из Мао Цзэ-дуна: «Революция не преступление, бунт — дело правое!»
Написанные давно, еще в годы гоминьдановского господства, эти слова когда-то выражали право китайского народа на революцию против мрачного и темного, полуколониального режима. Но в 1966 году, спустя семнадцать лет после Освобождения, в стране, называющейся народной республикой, против кого обращался сейчас такой девиз? В первой инстанции, конечно, против «рабочей комиссии».
Привыкнуть к будням «культурной революции» мне никак не удавалось. Занятий с преподавателем не было — я занимался сам, а для разрядки уходил в город. Стоило пересечь линию ворот, и начиналась нормальная, трудовая жизнь скромного и приветливого народа. Тихие, прохладные даже летом книжные магазины, любезность и предупредительность в ресторанах и кафе, улыбки продавцов на улицах, что бы они ни предлагали —
Засидевшись как-то в гостях по случаю дня рождения у нашего стажера, я возвращался в общежитие глубокой ночью. Автобусы уже не ходили, на такси не было денег, да и найти такси в Пекине не просто — надо заказывать со стоянки. Куда проще прошагать по прямой как стрела, узкой асфальтовой ленточке с запада на восток. За час я обычно доходил от Института языка до своего Педагогического университета.
Город тих и безлюден, все спят, мирно тянутся вдоль шоссе капустные огороды, квадратики пшеницы и высокорослой кукурузы, и даже ярко-зеленый низкорослый рис. Среди серых, вросших в землю старых домиков под черепицей в ночном небе четко вырисовываются массивы кирпичных зданий институтов, заводов, элеватора. Зеленым гребнем проходит старинный городской вал — ему уже за шестьсот лет, и он порос сосной. Колючей проволокой окружены серые четырехэтажные поселки засекреченных министерств и заводов. Наконец передо мной возникает старинный глиняный дувал двухметрового роста — ограда моего университета с южной стороны.
Когда я подошел к воротам, был уже второй час ночи. Ворота закрыты, дежурные спят. Успеваю подумать, что усталость помогает «рабочей комиссии» наводить порядок. Перед воротами постукивают и робко покрикивают запоздавшие китайские студенты. Их человек шесть, есть и девушки.
— Опоздали? — спрашиваю я.
— Все спят, открыть некому, — дружелюбно ответил мне человек лет двадцати пяти, к которому притулилась девушка в очках.
— Махнем через ворота? — предложил я и, не дождавшись возражений, перелез первый. Все дружно последовали моему примеру, а девушка даже попросила помочь ей. От ворот мы пошли втроем.
Когда-то оба — моих попутчика учились на факультете русского языка. Теперь им заменили его на английский, но говорили они еще плохо, только отдельные слова. Мы расстались дружелюбно, но познакомиться и назвать свои имена они не решились.
На развилке я свернул влево и, перешагнув через глубокий кювет, хотел было пройти напрямик мимо котельной к своему общежитию.
— Товарищ! Подождите! — вдруг окликнули меня.
Сзади спешил уже немолодой низкорослый человек. Подойдя поближе, он вскинул на меня свои очки и сказал:
— У вас есть время поговорить со мной?
— Пожалуйста, хотя время уже позднее, — отвечал я.
— Я знаю. Но, понимаете ли, днем с вами нельзя разговаривать, особенно мне — у нас сейчас культурная революция. А мне хотелось бы с вами поговорить и посоветоваться.
— А почему именно со мной?
— Вы единственный советский человек в нашем университете, и вы не станете доносить на меня, не так ли? К тому же у вас ясная позиция. Правда, я с ней не согласен. Не думайте, что я поддерживаю линию современных ревизионистов. Но мне не по душе и то ожесточение и неблагодарность, с которой у нас нападают на Советский Союз, и то, как вас, советских, тут боятся и запрещают нам с вами разговаривать. А мне хотелось бы с вами поспорить!
— А у меня нет никакого желания здесь спорить с вами, — сказал я.
— Это ваше право, — миролюбиво согласился он и с недоверием спросил:
— А что, вы продолжаете учиться?
— Да.
— А как же культурная революция?
— Стало труднее учиться.
— У нас теперь никто не учится и не работает. Вы один во всем университете.
Помолчав немного, он сказал:
— Я хочу с вами посоветоваться потому, что знаю, с кем говорю. Вы не обижайтесь, но вас так называют — советский ревизионист. А как вы сами себя называете?