Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Шрифт:
Он снял перчатку, отёр тыльной стороной ладони горячее лицо.
– Добрались, а всё равно темень, – жалобно всхлипнула Валентина.
Улица лежала нерасчищенной, лишь по самой середине её тянулась протоптанная узкая тропа. Неосвещённые дома громоздились справа и слева чёрными угловатыми массами, словно проклюнувшиеся сквозь снег огромные уродливые грибы.
– Не узнать прямо ничего. И темень, будто всё вымерло, – произнёс, озираясь, Павел Федосеевич.
Они заковыляли по тропинке гуськом, всполашивая за заборами редких собак. Только в трёх попавшихся
Первым дойдя до ештокинского дома, Валерьян поднялся на крыльцо, распахнул дверь, громыхнул в потёмках чем-то железным и тяжёлым.
– Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.
В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.
– Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.
Павел Федосеевич обнялся с матерью.
Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.
– Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.
Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.
– С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…
– Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.
– А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.
– С чего ты это взяла?
Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:
– Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…
Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.
Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.
– Эх, батя…
Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.
– Похороны завтра во сколько? – спросила Валентина.
– Володька из Бродов с утра трактор обещал, – ответила Катерина. – Хотелось бы к полудню управиться, чтоб поминки поздними не были.
– Трактор?
– К трактору телегу прицепим, на телегу – гроб. Так и поедем до кладбища. А без трактора никак. Сами ж видели: всё завалило.
– Не то слово, – с ъёжилась Валентина.
– Не расчищает никто – некому.
Катерина выставила еду: чугунок варёной картошки, миску квашеной капусты, соль, хлеб. Ели за перегородкой, но ни Валерьяну, ни его родителям кусок не лез в горло.
– А чего у тебя темно-то так? – спросил вдруг бабушку Валерьян. – В едь летом же, помню, электричество было.
Катерина крякнула в досаде, даже сейчас, в канун похорон мужа, по-крестьянски огорчаясь житейским неурядицам.
– Да сволочи какие-то провода повадились ночами срезать. Уже второй раз. Вечером ложимся – есть свет. А утром проснёмся, выключателем клацнем – и не горит.
– Кто ж это делает?
– Кто-то из здешних, поди. Чужие-то редко сюда заглядывают. Сколько жила – и помыслить о таком невозможно было. А с осени пошло: то в Бродах срежут, то у нас. Может, сдают куда эти провода за деньги? Не знаю.
– Варвары… – сдавленно прохрипел Павел Федосеевич, отодвигая тарелку.
Спали плохо. Сон не шёл к измученным, подавленным горем людям.
В белёсом утреннем сумраке Катерина затрясла за плечо лежащего на лавке Валерьяна.
– Мне растапливать надо. Подсоби.
Трактор с телегой ожидали к одиннадцати, и бабушка хотела успеть приготовить для поминок еду.
Валерьян сходил к колодцу, принёс несколько вёдер воды, начистил картошки. В десятом часу явилась соседка Боброва, взявшаяся с охотою бабушке и Валентине помогать.
– Выносить-то хватит народу? – деловито спросила Боброва, указав глазами на гроб. – А-то, гляжу, двое у тебя всего мужиков.
– Бродовские помогут. Санька Мелентьев точно будет. Васютин Дмитрий. Губин, если из Емельяново успел вернуться, то придёт. Ну ещё тракторист.
Трактор затарахтел под окнами даже раньше, чем было оговорено. В стекло застучали мужичьи кулаки. Низкий голос загудел с улицы:
– Катерина! Поедем что ли…
К избе Ештокиных сбрелись все станишинские жители, десяток человек – все, кто ещё оставался круглогодично жить в хиреющей деревне. Натужно прихромал с дальнего конца даже одноногий дед Василий, с трудом переставляя по снегу привязанную к культе деревяшку. Он стоял неподвижно слева от крыльца, когда Павел Федосеевич, Валерьян, мужик из соседнего села усач Мелентьев и тракторист выносили на улицу гроб, шевелил бледными, малокровными губами.
– Медали надо бы вынести, да салют над могилой дать, – хрипло сказал он вдруг. – Ф едос – фронтовик.
Пока гроб втаскивали на телегу и располагали на ней, Василий стоял прямо, по-солдатски, расправив грудь.
В телегу влезли Катерина, Павел Федосеевич, Валерьян, Мелентьев и ещё один приехавший с трактористом мужик. Разместились кое-как по обе стороны гроба, уложив в ногах верёвки и лопаты, придерживаясь руками за тележные края. Валентина не поехала. Вместе с Бобровой и ещё одной жившей через четыре дома тёткой остались в избе накрывать для поминок стол.