Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Шрифт:
– Низложите прямо здесь!
– Что значит «прямо здесь»?
Махнув рукой, Анпилов шагнул к борту грузовика, сдёрнул с головы кепку.
– Товарищи! Я счастлив видеть такое огромное количество людей! Я верил в наш великий советский народ! – кричал он, жестикулируя. – Три месяца назад, два месяца назад мы радовались, когда нас собиралось на улице по десять – по пятнадцать тысяч. Девятого февраля, здесь же, на Манежной площади нас были уже многие десятки тысяч. Антинародная власть решила нас запугать. Варварское избиение ветеранов в День Советской Армии было акцией устрашения!
Площадь ревела, торжествуя от своей небывалой, неслыханной многочисленности.
– Советский народ желает жить в единой советской стране! Он заявил об этом год назад, на референдуме. Он подтверждает свой выбор сегодня в Москве! Воля народа священна! Мы добьёмся того, чтобы эта площадь, именуемая теперь так называемыми демократами Манежной, стала опять носить гордое имя Пятидесятилетия Октября…
Анпилов кричал и кричал, то грозя кулаком на башни Кремля, то славословя собравшийся народ. Ему легко давалось с ним говорить, потому как он говорил просто: и когда старался распалить в манифестантах гнев, и когда внушал им веру. Поднимающийся ветер колыхал полотнища флагов, раздувая их, точно паруса в предштормовом море.
– Как думаешь, прямо сейчас начнут объявлять правительство? – толкнул Валерьян Мельтюхова локтем. – Или ближе к концу?
Речь Анпилова проняла и его:
– А чего тянуть? Собрались-то ради чего?
– Народное правительство объявить – и на Кремль! Вот он, вот он, рядышком, – пробасил стоящий слева густоусый мужик, недобро зыркнув на кремлёвские стены.
Однако Анпилов, прокричавшись до хрипоты, никакого правительства не объявил и к приступу не призвал. Заканчивая говорить, он передал слово депутатам:
– Товарищи, союзные депутаты прямо сейчас дадут вам – своим избирателям – подробный отчёт о прошедшем сегодня шестом внеочередном съезде. На съезде обсуждалось будущее нашей страны.
«Значит, сейчас объявят», – решил Валерьян.
Выступления депутатов, против его ожиданий, вышли половинчатыми и путаными. Депутаты ругали Ельцина, новый курс, малодушно попрятавшихся и не прибывших на съезд делегатов, жаловались на угрозы милиции, прокуратуры…
– Да знаем мы это всё, знаем! – раздалось поблизости от Валерьяна раздражённо-нетерпеливое. – Д елать-то что?
Провозглашённый в Вороново разрыв Беловежского договора депутаты преподнесли как исторический акт.
– Советский Союз будет восстановлен! – кричала Умалатова, прижимая руки к груди. – Советский Союз жив!
Площадь шумела, подхватывая бросаемые лозунги.
Выступления продолжались. К микрофону вставали ораторы не из числа политических активистов.
– Все помнят, как Ельцин обещал лечь на рельсы, если от его реформ ухудшиться жизнь простых людей. Сегодня на мою зарплату медицинской сестры я едва могу купить пачку макарон и буханку хлеба, но Ельцин ни на какие рельсы ложиться не собирается, – звенящим от ярости голосом восклицала желтолицая женщина в скошенном на бок берете. – Вместо себя он решил бросить на рельсы русский народ…
В словах репортёра Невзорова, подтянутого, фотогеничного шатена, сквозил упрёк:
– Мы
Писатель-эмигрант Эдуард Лимонов, писавший хлёсткие статьи в «Советскую Россию» и «День», предостерегал:
– Либерально-компрадорский режим пойдёт на всё, чтобы удержать власть. Одними лишь постановлениями съездов этих деятелей не скинешь, – стоя перед громадной толпой, он в волнении ежеминутно поправлял крупные очки. – Борьба с режимом будет долгой и трудной. Внутри оппозиции следует прекратить все дрязги, собрать волю в кулак.
Слово получил и Геннадий Зюганов из Общенародного Союза – дородный широколобый вельможа, бывший член ЦК. Валерьян помнил его по случайной встрече в августе, в редакции «Дня». Теперь, на вечевой трибуне, Зюганов держался твёрже:
– Усевшийся в Кремле режим с первых же месяцев проявил себя как компрадорский и антинародный, – рявкал он, точно серчающий медведь. – Режим обобрал до нитки простых тружеников. Своими так называемыми экономическими реформами режим лишает их самого главного – права на жизнь. Режим должен, наконец, услышать свой народ…
– А Жириновский где, не пойму? – вытягивал шею Мельтюхов. – Или нарочно не пускают его на трибуну?
В кузов взбирались военные: подполковники и полковники из «Союза офицеров», отставные генералы. Говорили они кратко, но о бедственном: армия разлагается, солдаты дезертируют, на окраинах расхищаются армейские склады, в Таджикистане и на Кавказе банды националистов нападают на военные городки, надругаются над офицерскими жёнами и детьми.
Один из бывших командиров рижского ОМОНа, курносый, обритый в кружок крепыш, прорычал с ненавистью:
– Прошу вече об одном: назначьте меня после победы начальником литерного состава! Даю слово, что ни один из них, – он поглядел волком на Кремль. – Не доедет до места заключения живым! Все гады до единого словят свои девять грамм «при попытке к бегству»!
Меркли солнечные отблески на зубцах-бойницах кремлёвской стены, кровавились в темнеющем, обрызганном ранними звёздами небе рубины на башнях. Сгущались сумерки, сиреневые и влажные, затеняя притомлённую толпу. Речи произносить ещё продолжали, но пресытившийся ими народ отзывался на них уже вяло. Прорывалась и досада:
– Болтают всё, болтают…
– Как грабёж народа остановить? Об этом скажите!
Начальный энтузиазм манифестантов иссяк. Более чем стотысячное скопище, явившееся на зов Анпилова, Терехова, депутатов в центр Москвы, начинало испытывать разочарование. Идя на Манежную, люди верили, что вече сумеет повернуть течение жизни, но с грузовика продолжали звучать одни слова.
Валерьян заметил, что толпа вокруг редеет. Час назад его окружала плотная масса, участники вече стояли впритык, соприкасаясь плечами. Устав слушать и ждать, народ потянулся с площади. Масса рассыпалась, будто тающая, дробящаяся льдина.