Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Шрифт:
– Что же, всё? – обескураженно развёл руками Мельтюхов.
Внезапно на краю площади возникло движение. Засипел мегафон:
– Граждане России! Русские люди!.. – взывал кто-то, захлёбываясь.
Разбредающиеся манифестанты встрепенулись.
– Это Жириновский! Жириновский… – заговорили вокруг.
Оживившийся Мельтюхов повлёк Валерьяна за собой:
– Ага!
Жириновский, не допущенный на трибуну, легко собрал вокруг себя плотное кольцо слушателей.
– Хватит нам думать о благополучии разных Таджикистанов и Карабахов! Советского Союза больше нет! – разорялся он, оппонируя почти всему, что прозвучало
Речения Жириновского сеяли среди манифестантов раздор. Ему и хлопали, и бранили его.
– Ишь, разблеялся, козёл-провокатор… Ты лучше расскажи, как депутатов сегодня утром вместо съезда завёз неизвестно куда, – сердито проскрипел хромой, опирающийся на палку старик.
Жириновский подстёгивал себя собственным криком. Не обращая внимания на реакцию окружающих, он непоколебимо гнул своё:
– Русские люди! Ни Ельцин, ни коммунисты не принесут избавления нашей стране. России нужна национальная власть!..
С грузовика Анпилов начал зачитывать резолюцию. Силясь заглушить производимый Жириновским шум, он поставил микрофон на максимальную громкость:
– Всенародное вече постановило! Советский народ желает жить в едином советском государстве! Воля народа священна! Границы советского Отечества нерушимы! Советские Вооруженные силы должны оставаться неделимыми! Советский народ требует отставки правительства так называемых реформаторов – прислужников американского империализма!..
После оглашения резолюции снова включили союзный гимн. Анпилов, Умалатова, Терехов, прочие, стоящие в кузове, прижали ладони к сердцам.
Вече подпевало, но заунывно, словно тянуло поминальную песнь.
Стемнело. Свет зажжённых в Александровском саду фонарей не достигал площади, чернеющей обширным неосвещённым пятном. Народ разбредался в задумчивости, так в массе и не поняв: кого стоит держаться, за кем идти…
– XVIII —
Валерьян возвратился в Ростиславль один. Мельтюхов увязался за Жириновским и к электричке не пришёл.
Участие в вече оставило в душе Валерьяна двойственные чувства.
Его потряс колоссальный размер толпы, подступившей, словно войско, к кремлёвской крепости, разнообразие флагов, лиц. Наводнивший площадь народ без труда оттеснил омоновские цепи к тротуару Манежной улицы, выдавил за самосвалы и военные грузовики. Валерьяна впечатлила та лёгкость, с какой толпа, сама того почти не замечая, отшвырнула от площади шеренги омоновских бойцов.
В вечевом столпотворении он без труда опознавал школьных учительниц, военных отставников, инженеров, вузовских преподавателей, студентов, рабочих цехов – все, привычные с детских лет людские типы, среди которых он рос, взрослел. Он кожей чувствовал их смятение, надеялся вместе с ними услышать ясный призыв.
Странным казалось ему, что призыв так и не прозвучал. В смущении шагая к вокзалу по пустеющей
«Ну вышли, обругали Ельцина и реформы… А дальше?» – разочарованно думал он, но не мог найти тому разумный ответ.
Бульвары, которыми проходил Валерьян, выглядели невероятно замусоренными. Он наступал на бумажные клочья, окурки, обрывки газет, перешагивал через вываливающийся из переполненных урн мусор.
Он вспомнил, как месяца четыре назад прочёл в газете, что мэр Попов распорядился раздробить централизованную службу уборщиков улиц, переведя её районные подразделения на самоокупаемость и хозрасчёт. В статье утверждалось, что такая реформа поможет вытравить из уборщиков тягу к халтуре.
«Ну, умник», – словно вымещая накопившуюся досаду, поддал он носком ноги валявшуюся посреди бульвара пустую бутылку.
– Не баклань, – окликнул с лавки разнузданный голос.
По бульвару шатались компании. Парни тянули бутылочное пиво у ночных ларьков, гогоча, швыряли на асфальт дымящиеся «бычки». Вдоль бордюров, вплотную к проезжей части, бродили девицы: простоволосые, яркогубые, с оголёнными ногами, в зелёных или оранжевых лосинах. Иногда возле какой-нибудь из них притормаживала машина, девица подходила к дверце, наклонялась к приоткрытому окну.
Валерьян, проходя мимо, ускорял шаг, прятал в карманы руки, словно уберегая их от соприкосновения с нечистотным.
В ночной электричке безмолвно глядел он на мелькавшие снаружи безлюдные платформы пригородных станций, на металлические фонарные столбы, бетонные опоры электропроводов…
На следующий день Лутовинов, любопытствуя, взялся его расспрашивать:
– Ну как там, в Москве, вече это прошло? По радио передали, будто пошумели маленько да разошлись. Правду сказали? Нет?
Валерьян ковырнул в щели между зубами ногтем:
– Правды по радио в любом случае не скажут. Им лишь бы оппозицию оболгать.
– Ну а всё-таки, как было дело?
– Людей собралось – тысяч сто. Просто тьма. Анпилов выступал, депутаты…
– И чего решили?
– Потребовали, чтоб Ельцин в отставку ушёл.
Лутовинов ругнулся, высморкался в платок.
– Наивные что ли совсем? Это когда ж на Руси руководители по доброй воле уходили в отставку?
– Что потребовали, то и передаю.
– Ну а жизнь как налаживать? Про то шла речь?
Валерьян не смог этого Лутовинову растолковать. Он мялся, злясь на себя и на заводл народного схода.
– На вече разные политические силы собрались. Были те, кто за умеренные реформы, были и другие – кто строго за социализм.
– Э-э, и там, значит, раздрай, – заключил Лутовинов расстроенно.
Раздрай начинался и на Металлическом заводе, на котором работали почти все, обитавшие в общежитии.
К концу марта полностью встали два цеха. Предприятия отделившейся Украины бросили поставлять необходимые для сбора гидротурбин детали, и завод не мог завершить начатых партий. Рабочих, ошеломлённых таким поворотом, дирекции успокоить было нечем. Персоналу объявили, что в связи с частичной остановкой завода, произведённой по причине распада системы общесоюзной производственной кооперации, заработную плату разобьют на части и выплатят в назначенный срок не более двух третей от суммы заработка.