Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах
Шрифт:
Пятищев хоть и решил расстаться с Василисой, но его от этих слов коробило. Он пожимал плечами, вздыхал, морщился, тер лоб. Он для того и пришел к ней, чтобы сказать, что они навсегда расстанутся, но он все-таки ждал от нее сцен, попреков, ревности, слез, то бурных, то нежных – и вдруг ничего этого нет, вдруг она сама первая приготовилась к расставанию с ним. Василиса смотрела на него, улыбаясь. Она сняла с плиты сковородку с яичницей, подошла к столу и сказала все еще сидевшему около него Пятищеву:
– Вы чего это дуетесь, как мышь на крупу? Должна же я и о себе заботиться, как мне жить и питаться. Да… Ведь нужно же мне как-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросают. Ведь не кошка я, не могу без угла жить и питаться мышами. Да и кошка угол имеет. Вот я найму себе у купца
Пятищев почувствовал справедливость сказанного, и ему становилось все больнее и больнее. Он отдулся, нахмурился как туча и встал, взяв трость и фуражку.
– Я все сказал… – проговорил он. – Я только затем и пришел, чтоб сказать тебе, что нужно завтра выехать, – проговорил он, помолчал и прибавил: – А мы должны расстаться, все прикончить.
– Да ведь уж и прикончили, – вставила Василиса.
– Впрочем, уезжая, я еще зайду к тебе проститься… А пока до свидания… – бормотал Пятищев, уходя из кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.
Василиса стояла, отвернувшись от него вполоборота, и отирала глаза передником.
– И зачем заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!.. – проговорила она со слезами в голосе.
Пятищеву вдруг стало ужасно жалко ее. Он подошел к ней и нежно произнес:
– Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рок… Неужели бы я вздумал с тобой расстаться, если бы не злой рок, преследующий меня? Не горюй… Я сам погибаю…
Он протянул ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Он потрепал ее по плечу и вышел из кухни.
Грустно было Пятищеву, когда он вернулся от Василисы. Расставаться ему с ней было нелегко. Нужно было делать ему над собой усилие, чтобы быть равнодушным. Если у него к ней и не было особенно теплой любви, то он все-таки привык к ней, сжился с ней за десять лет ее пребывания у него в усадьбе. Как красивая женщина, очень ласковая, когда захочет быть таковой, с задорной внешностью, она приносила ему много счастливых, приятных минут. В дни разорения его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяем, «горе-хозяином» (это были ее любимые слова), но потом и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими, грациозными движениями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующим шепотом ласкательных слов, когда начинала миловать его. Пятищев всегда таял от этого шепота. К чести ее надо сказать, имея огромное влияние на Пятищева, которого постепенно забрала в руки, она не была никогда нахальна по отношению к его семье, не лезла ей вызывающе на глаза, зная свое место, а дочь Пятищева Лидию даже жалела, что отец взял ее гостить к себе от тетки «из сытного места и всякого довольства на деревенскую голодуху», как она выражалась. Не любила она только капитана за его резкости подчас по отношению к ней, правда, большей частью заглазные, но о которых ей передавали. Ей не нравилось его игнорирование ею, как лицом, близким Пятищеву. Капитан никогда не заходил к Василисе, старался ни с чем не обращаться к ней, обходить ее при встрече, дабы не ответить на ее поклон. Зная силу своих глаз и своей улыбки, Василиса при встрече старалась пускать в ход и улыбки и игру глаз, но и это не подействовало на капитана, и она сочла его своим врагом, хотя из любви и уважения к своему другу Пятищеву капитан никогда таковым не был. Он просто считал недостойной для Пятищева связь с Василисой и не любил вследствие этого Василису, называя ее за глаза почему-то Наядой. Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.
Василиса не сразу заняла свое положение в доме Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящегося в десяти верстах от Пятищевки и составляющего некоторый торговый центр для окружных сел и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлебах у священника, помогая матушке в стряпне, в хозяйстве, но некрасивая и бездетная матушка приревновала ее и выгнала вон. Василиса поступила горничной ко вдове аптекарше в посаде. Пятищев по случаю какого-то торжества у себя
Пятищев с первых же дней появления Василисы в его доме начал любоваться ею, с первых же дней начали ему лезть в голову грешные мысли, но он сдерживал себя, ни щипком, ни похлопыванием по щеке, как это бывает зачастую, не давал повода показать Василисе, что она ему нравится, но никогда не мог сдержать улыбки при встрече с ней. Но случилось так, что, зайдя в фруктовый сад, он встретил там Василису. Она была одна и собирала ягоды. Он поразился ее грациозным движениям, статному стану, красивой головке, прелестным глазам. Вся кровь прилила Пятищеву в голову. Он наклонился к Василисе, присевшей к гряде с земляникой, потрепал Василису по щеке и проговорил очень глупую фразу:
– Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?
Василиса отшатнулась и пробормотала застенчиво:
– Ох, барин, да что вы это такое!
Он подсел уже к ней, опустившись к гряде, держал ее обеими руками за мягкие плечи и продолжал:
– Нет, скажи, в самом деле?.. И ведь какая миленькая-то! Отчего?
– Оттого что такую Бог уродил, – захихикала Василиса.
Пятищев притянул ее к себе и поцеловал. Она отбивалась, но слабо.
– Приходи ко мне вечером в кабинет. Я тебе конфеток дам. Приходи, когда княжна спать уляжется, – шептал он ей, как гимназист, и обнимал ее.
– Оставьте, барин. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидит, – шептали ее губы. – Пожалуйста, оставьте. Экономка съест меня. И так-то уж все нападает.
– Никто не съест. Я всегда заступлюсь за того, кто мне нравится.
– Бросьте, барин. Ну, что ж это вы делаете!
А Пятищев покрывал ее поцелуями.
Василиса поднялась и отошла от него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, с блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою в розовый ситец ловко сшитого лифа.
Пятищев тоже поднялся и с улыбкой сатира двинулся к ней.
– Оставьте… Оставьте… Потом… Лучше уж после, – замахала она руками.
– Так придешь? Придешь? – спрашивал он, заикаясь.
Она не отвечала.
Вечером, после ужина, Василиса, крадучись на цыпочках, выходила из кабинета Пятищева и сжимала в горсти несколько конфет, а через несколько дней ее перевели из комнаты старухи-экономки в отдельную комнату. В имение ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитичну Ундольскую. Она возвращалась с вод из-за границы и должна была заехать к брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъезде гостьи в руках ее очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха-экономка Пятищева, и Василису сделали настоящей экономкой. Она приняла в свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.
Пятищев не особенно баловал Василису. Он давал ей иногда мелкими суммами на наряды, делал подарки к большим праздникам, как и остальной прислуге, передал ей оставшийся после покойной жены золотой браслет, несколько недорогих колец, купил золотые часики с цепочкой и в разное время дарил по сторублевому процентному билету, объясняя значение купонов и приказывая прятать билеты на черный день. Таких билетов передавал он ей не больше как на тысячу рублей, а в последние два года разорения она и таких денег не получала.